Выбирай части слов на яблоках и лаймах

Владимир Файнберг

Содержание

• 1 Словарь для Ники
• 2 45 историй
  • • 2.0.1 Источник

Словарь для Ники

45 историй

Вступление.

Говоря с тобой, говорю с каждым, кто открыл переплет этой

книги.

Она построена так, что ее можно читать хоть с середины.

С любого места. Но лучше — с первой страницы.

Помнишь, в самом конце моего сочинения «Навстречу

Нике» написано: «Как ты думаешь, о чем будет вторая часть

этой Большой книги?»

Тогда тебе — моей дочке Нике было только три года. Я пи-

сал «навырост». Честно, как взрослой, ничего не утаивая, рас-

сказывал о том, как Бог вмешивается в мою жизнь.

Окончив ту книгу, я и сам толком не ведал, какой будет вто-

рая часть.

Но вот тебе исполнилось семь лет. Твоя макушка достает

мне до сердца.

За годы, пока ты потихоньку взрослела, пошла в школу,

я написал несколько совсем других книг. Пришлось многое

пережить, о многом подумать.

Особенно — бессонными ночами. Все знают, что такое бес-

сонные ночи, когда отчаяние особенно властно над нами.

«Ночью страхи сильнее кажутся — как говорила одна зна-

комая деревенская бабушка.— Рубаха близко, а смерть еще

ближе…»

Иногда я встаю, тихонько прохожу в твою комнату. Вгляды-

ваюсь во тьму.

Ты безмятежно спишь на боку, накрытая одеяльцем, поло-

жив сложенные ладошки под щеку, как примерная девочка.

Чем, кроме молитвы, я могу защитить тебя от притаивше-

гося за стенами мира?

…Тайна воплощения человека на Земле не разгадана до кон-

ца. Откуда прибывают сюда наши души? Словно космонавт,

направленный на неизвестную планету ты, пройдя период

адаптации, делаешь первые самостоятельные шаги навстречу

неведомым существами и стихиям.

Кроме симпатичных котят и жирафов, которых ты так

любишь рисовать, тут существуют войны, людская злоба, бо-

лезни… Так получилось, что тут, на Земле, человеческое со-

общество имеет свойство гипнотизировать каждого вновь

прибывшего, сбивать с пути, навязывать свою волю.

Я не могу дать тебе карту этого мира, подробную инструк-

цию, как уберечься от гипноза, как вести себя в тех или иных

обстоятельствах. Предвидеть их все невозможно.

Но кое-что ты должна знать.

Бессонными ночами твой папа Володя задумал составить

«С ловарь для инопланетянина». Какими мы все здесь являемся.

А

АВАНГАРД. Французское слово. Означает передовую воин-

скую часть.

Так именуются и те, кто считает себя самыми передовыми

в литературе, в искусстве.

Обычно это шумная, малоталантливая шушера, вьющаяся

вокруг одного-двух действительно выдающихся людей.

Так, футуризм дал Владимира Маяковского. Рядом с ним

можно вспомнить разве что Хлебникова — смутного, не раз-

вернувшегося гения, который предлагал «вскипятить озеро

вместе с рыбой, чтобы этой ухой накормить голодных».

На самом деле, Ника, настоящее искусство всегда авангард.

Вот прочтешь Гомера, Данте или «Дон Кихота» Сервантеса,

увидишь картины древних китайских художников или рабо-

ты Ван Гога — поймешь, кто был и остался истинным авангар-

дистом.

Настоящее искусство — особый способ познания человека,

мира. Подобно астрономии или микробиологии, оно через

как будто обычные вещи открывает непостижимую до конца

тайну. В которой мы живем.

АВГУСТ ЯХЬЕВИЧ. Не знаю, Ника, как ты объяснишь себе

эту загадочную историю.

Примерно лет десять назад какой-то человек узнал, что

у меня растут орхидеи. Раздобыл номер телефона, напросил-

ся в гости.

Странен был этот звонок незнакомца. Странен оказался он

сам. Странновато его имя.

Он пришел вечером с пластиковым горшочком, из которо-

го торчал росток очень красиво цветущей «тигровой» орхи-

деи одонтоглоссум гранде.

У меня такой не было.

— Вам.— Он сунул подарок мне в руки и принялся молча осма-

тривать цветы, подсвеченные люминесцентными лампами.

В замешательстве я отправился на кухню заваривать чай,

готовить угощение. И тут, представляешь, до меня доносит-

ся:

— Как это вы оставляете незнакомого человека одного в ком-

нате?

…За чаем я смог внимательно его рассмотреть.

Потертость — вот какое слово всплывало в сознании при

взгляде на гостя. Потертым был его черный изжеванный ко-

стюмчик с махристыми рукавами, потертым было лицо с глу-

бокими вертикальными морщинами, даже глаза — какие-то

тусклые, потертые.

Даже имя.

— Август Яхьевич, откуда вы будете?— спросил я.

И услышал ответ:

— Из зеков. Отсидел восемнадцать лет за убийство.

Оказалось, его дождалась состарившаяся жена. Теперь он

работал дежурным электриком на фабрике и на досуге разво-

дил орхидеи.

— Найдется полметра медной проволоки?— спросил Август

Яхьевич в конце чаепития, и я почувствовал, как удавка затя-

гивается на моей шее.— У ваших ламп нет заземления. Может

тряхануть током.

Он заземлил лампы, аккуратно прикрутив конец проволо-

ки к батарее отопления.

С тех пор повадился ко мне приходить. О себе больше ни-

чего не рассказывал. Молчать вместе с ним становилось все

тягостней.

Если бы ты знала, как я уставал от бесплодных попыток рас-

сказать ему о Христе, заинтересовать хоть чем-нибудь!

Однажды он напугал меня тем, что притащил все оставши-

еся у него орхидеи. Попил чаю с бубликами, которые сам же

принес.

И пропал. Навсегда.

Из его орхидей сохранилась лишь одна — та самая «тигро-

вая». Разрослась. До сих пор роскошно цветет.

« АВИАТОР». В рассветных сумерках я выгребал на лод-

ке к середине незнакомого водохранилища. Когда вдалеке

проступила серая дуга плотины, вокруг забухали всплески.

Широкие круги от них расходились по воде. Какие-то круп-

ные рыбины приступили к утреннему жору — охотились

на мальков.

Я немедленно опустил якорь — тяжелый трак — кусок гусени-

цы от трактора, и мне едва хватило веревки, прежде чем он

достиг дна. Нетерпеливо наживил на крючок здоровенного

червяка, закинул удочку с красным поплавком. Накануне лод-

ку с якорем, сразу после вселения в местную гостиничку, где

стала постоем наша съемочная киногруппа, мне снял напро-

кат наш администратор у кого-то из местных станичников.

Пушечные залпы от всплесков продолжались. Я пытался

ловить со дна, вполводы, почти с поверхности.

То ли это были судаки, то ли щуки, то ли окуни. Никто

не прельщался моим червяком.

Другой наживки у меня не было. Спиннинга с блеснами

не было. Я не знал, что делать. Решил сперва попробовать из-

ловить какую-нибудь маленькую рыбешку, чтобы насадить ее

на крючок в качестве живца, для чего нужно было оставить

на крючке лишь кусочек червя.

Только начал поднимать удочку, чтобы произвести эту опе-

рацию, как сзади послышался мерный плеск весел. Я огля-

нулся.

В приближающемся челноке сидел человек в мятой казачьей

фуражке с красным околышем, в стеганом бушлате, из прорех

которого торчали клочья ваты. Щетина, похожая на ржавую

проволоку, покрывала его горбоносое лицо до самых глаз.

Ты бы испугалась.

Подгребя, он багром — палкой со стальным крюком на кон-

це молча уцепил борт моей лодки, подтянулся со своим чел-

ноком вплотную.

— В чем дело?— я увидел, что он вынул нож и собирается пере-

резать веревку моего якоря.

— Запретка водохранилища,— просипел он.— Отбираю лодку,

а то плати штраф. Немедля!

— За что?! Я пока ничего не поймал.

Он поглядел на пустое дно моей лодки и крякнул от досады.

— Вы кто,— инспектор?— спросил я.

— Инспектор… Что ж ты сюда с удочкой? Тут блесну надо

вести. С шерстью вонючего козла. Поднимай якорь. Сейчас

увидишь.— Он оживился. Суетливо достал со дна челнока, за-

валенного рыбой, фанерку с леской и блесной на конце. Возле

тройного крючка было намотано что-то мохнатое.— Распусти

снасть во всю длину, держи конец в зубах и греби по-тихому.

Так я и сделал.

Недвижно сидя в челноке, он следил за мной, словно горбо-

носая хищная птица. Минут через десять на блесну с шерстью

козла поймались сначала судак, потом щука.

— Видал?— он на миг снял фуражку и взволнованно пригла-

дил давно не стриженные, побитые сединой патлы.— Теперь

будешь знать мой секрет: к блесне приматывай шерсть воню-

чего козла!

Это напоминание не отравило мне радости от улова, от

того, что водная гладь заискрилась от лучей поднявшегося

солнца.

— Тикаем к чертовой матери!— сказал он, прислушиваясь к от-

даленному рокоту двигателя.— Рыбохрана проснулась.

— А вы кто?— снова спросил я, сматывая снасть.

— Милиция Авиатором кличет… Не знаю, кто я. Понял?— он

говорил много, быстро, как измолчавшийся человек.—

Не знаю, откуда пришел. Живу на Казаке. Зимой в землянке,

летом в шалаше. Даже имени своего не помню… А с тебя хо-

тел слупить денег на опохмелку. Дашь? Покажу у Казака места.

Там можно и на уду. И нет запрета.

— Дам… Все же как это с вами случилось?

— Говорят, после армии… До сей поры на голове и ногах шра-

мы… Кто знает — откудова. Говорят, погон на мне оставался,

с крылышками.

Казак был длинным, на несколько километров, лесистым

островом, рассеченным протоками, в которых отлично лови-

лись красноперка, линь и карась.

Иногда после рыбалки я навещал Авиатора в его шалаше.

Приносил хлеб, выпивку. Вместе варили уху на костре.

Выяснилось, он понятия не имел о том, что существует

смерть.

АВТОАВАРИЯ. Такого нежного апрельского утра, скажу

я тебе, не бывает нигде на свете, кроме как в Москве.

Вечером мне неожиданно позвонил из подмосковного дома

в Семхозе Александр Мень, попросил встретить его на Ярос-

лавском вокзале к девяти утра и повозить по срочным делам.

Я спустился на лифте с двумя ведрами теплой воды, вымыл

свой «Запорожец», до блеска обтер сухими тряпками. Даже

колеса обдал оставшейся водой.

За двенадцать лет вождения автомашины я ни разу не попа-

дал в аварию. Не лез на рожон, не пытался кого-либо обгонять

в потоке скрежещущих механизмов. Все равно красноглазые

светофоры останавливали и уравнивали нас всех — и меня,

и какую-нибудь зарвавшуюся иномарку. На зеленом кузове мо-

его автомобиля не появилось ни одной вмятины. Даже цара-

пины.

Я выехал заранее вместе с поднимающимся весенним сол-

нышком. В опущенное окно с ветерком влетело отрывистое

чириканье воробьев, повсюду на газонах виднелась юная

трава.

Уже совсем близко от поворота к площади трех вокзалов

остановился перед очередным светофором. Все машины

справа, слева и сзади от меня тоже замерли. Улицу начали пе-

реходить люди. Среди них — офицер, влекущий за руку маль-

чонку детсадовского возраста.

И вдруг, представь себе, моя машина, брошенная вперед

резким ударом, замирает в сантиметре от не успевшего пере-

пугаться мальца. Офицер подхватывает его на руки.

Выскакиваю наружу.

Зад «Запорожца» вместе с серединой бампера разворочен.

Перевожу взгляд на отползающую серебристую «Ланчу».

Сзади нее тревожно сигналят другие автомобили.

— Она раззява!— кричит мне водитель из окошка тронувшего-

ся грузовика.— Сняла ногу с тормоза, а сама стояла на скоро-

сти. Вот и долбанула!

Из «Ланчи» выныривает красотка в распахнутом меховом

манто. В руке мобильный телефон. Вызывает автоинспекто-

ра. И одновременно ощупывает наманикюренным пальцем

покореженный передний бампер своей автомашины. Вы-

прямляется, ядовито шипит мне в лицо:

— Гад! Откуда ты взялся на своей тачке?— Понимает, что луч-

шая оборона — наступление.— Ты мне заплатишь!

Словно из-под земли появляется тучный, перепоясанный

портупеей автоинспектор. И я словно во сне вижу как она

мгновенным движение сует ему заранее приготовленные

деньги и как он, не таясь, запихивает их в карман.

Требует у меня документы.

Видит Бог, не я устроил аварию. Моей машиной чуть не уби-

ло ребенка. Сейчас начнется разбирательство, где меня сдела-

ют без вины виноватым. И вдобавок я опаздываю на встречу

с отцом Александром.

— Взяточники!— вырывается из меня.— Оба болеть будете. До

смерти!

Они цепенеют.

А я сажусь в машину и уезжаю, думая о том, что у меня нет

денег на послеаварийный ремонт.

Вовремя подъезжаю к вокзалу. Вижу отца Александра сто-

ящего на краю тротуара с перекинутой через плечо сумкой,

улыбающегося. И в этот момент понимаю, что авария произо-

шла со мной!

Все, что через отца Александра пришло ко мне от Христа,

оказалось забыто… Зачем я накаркал тем людям болезнь? Под-

дался гипнотическому мороку злобы, на миг подчинившему

меня своей воле.

АВТОР. Это правда, что каждый писатель всю жизнь пишет,

в конечном итоге, одну и ту же книгу. Правда для всех.

Кроме Пушкина.

АДРЕС. За всю жизнь у меня было четыре постоянных адреса.

В Москве — -й Лавровский переулок (до войны с фашиста-

ми), в Ташкенте — улица Руставели (во время эвакуации). За-

тем опять в Москве. Двенадцати с половиной лет я появился

в коммуналке на улице Огарева, д. , кв. . А после сорок

лет — тот адрес, по которому мы с тобой и мамой живем сей-

час, на Красноармейской улице.

Переехав с Огарева на Красноармейскую, я долго не мог

привыкнуть к новому району.

Прежде, на Огарева, я жил в самом что ни на есть центре

Москвы. Я выходил на Тверскую (тогда улица Горького) слов-

но в продолжение своего коммунального коридора.

…Улица Герцена, Манеж, Пушкинская площадь, Столешни-

ков переулок — все это была, так сказать, моя деревня. Бывали

времена юности, когда я завтракал в закусочной «Марс» близ

Центрального телеграфа, пил кофе в «Национале», записывал

сочиненные во время ходьбы стихи, сидя на ступеньках возле

колонн Библиотеки им. Ленина. Как-то раз спал на скамейке

Тверского бульвара рядом с Литературным институтом, где

я учился. Ловил карпиков и карасей на Патриарших прудах.

Даже теперь, глядя из того окна нашей квартиры, которое

выходит на кварталы, уходящие за рубеж Красноармейской

улицы, к так называемому Тимирязевскому лесу, я испыты-

ваю чувство, будто передо мной простираются чуждые, него-

степриимные земли. Вообще не моя родная Москва, а нечто

убийственно серое, обрекающее на одиночество и неудачу.

Не люблю там бывать. Оказаться в тех кварталах для меня

всегда травма.

Кажется, за столько лет мог бы привыкнуть к серым переул-

кам, почему-то всегда безлюдным, к небу, которое там почти

всегда серое.

С каким же облегчением я выдираюсь оттуда обратно

к нашему дому в районе метро «Аэропорт», прилегающего

к оживленному Ленинградскому проспекту. Который все-таки

является длиннейшим продолжением моей родной Тверской

улицы.

АЗАРТ. Я азартный. Ты, кажется, тоже. В меня. Ужасно не лю-

бишь проигрывать ни в «летающие колпачки», ни в домино.

Резким движением сметаешь шашки с доски, если видишь,

что проигрываешь партию.

Азарт игрока — это когда очень хочется выиграть, победить

судьбу. Особенно если играешь на деньги — в карты, на лоша-

диных бегах или в рулетку.

Всеми этими способами вытряхивания денег из собствен-

ного кармана я растранжирил в молодости еще и невосстано-

вимое количество драгоценного времени.

В конце концов все-таки научился выигрывать на ипподро-

ме. Как? Именно благодаря тому, что там царит сплошное

жульничество.

Не лучшая лошадь первой приходит к финишу, а «темная

лошадка». О чем заранее сговариваются жокеи и судьи состя-

заний. На том я и взломал всю их преступную «систему».

Спросишь, как все-таки? Секрет. Никогда никому не скажу.

Периодически получая выигрыши, я постепенно стал ощу-

щать, что из меня испаряется азарт.

Стало противно ходить на бега, как на работу.

Не знаю, поймет ли меня кто-нибудь.

Другой азарт рождался во мне. Совсем другой.

АЗИЯ. Ее пространство на самом деле гораздо обширнее,

чем кажется, когда смотришь на глобус или географическую

карту.

Мне посчастливилось много раз скитаться по странам

Азии. И должен тебе сказать, что ни в кишлаках, ни в мече-

тях, ни на базарах я не встречал плохих людей. Загадочно:

чем беднее и необразованнее казались все эти хлопкоробы,

скотоводы, погонщики верблюжьих караванов, тем более ин-

теллигентными они по своей сути были.

Деликатные, немногословные, обожающие детей, они

с родственным гостеприимством всегда и везде принимали

меня — незнакомца, от которого никак не зависели, которого

видели первый раз.

…Орлы, парящие над горными вершинами, миндаль, цвету-

щий весной по склонам ущелий, сам настоянный на солнце

и свежести ледников воздух, пронизанный вскриками стри-

жей и ласточек…

Еще мальчиком я впервые попал в Азию. Помню, ехал

вечером на телеге — скрипучей арбе с двумя огромными дере-

вянными колесами — и был настолько захвачен зрелищем круп-

нозвездного азиатского неба, что престал погонять ослика.

Невдалеке от дынного ломтя месяца явственно было видно

созвездие Большой Медведицы, похожее на огромный знак

вопроса.

В тишине по обе стороны дороги говорливо бежала в ары-

ках вода. Словно тщилась о чем-то сказать…

АКАДЕМИК. Мы с молодым таджикским ихтиологом Ха-

мидом провели четыре дня на высокогорном искусствен-

ном водохранилище. Поднимались туда на белом «жигуле»,

и я мельком подумал: «Откуда у скромного работника Комите-

та по охране природы личная автомашина?»

Год назад к водохранилищу завезли цистерну с миллионом

мальков форели, выпустили их в рукотворное море. С тех пор

Хамид ночей не спал. Найдет ли форель себе пропитание?

Не слишком ли ледяная вода? Не пожрут ли мальков другие,

хищные рыбы?

Хоть браконьеров в этих диких безлюдных краях можно

было не опасаться.

Ника! Ты почувствовала бы себя в зачарованном сне при

виде зеркальной глади вод, со всех сторон защищенной от ве-

тра отвесными скалами. С этих вершин сюда на водопой спу-

скаются горные козлы и снежные барсы. Сам видел.

На маленькой моторке мы с Хамидом, нарушая перво-

зданную тишину, избороздили всю многокилометровую ак-

ваторию, ловили специальной сетью форель, измеряли ее,

взвешивали и отпускали обратно.

Форель набирала вес, росла — прижилась.

Хамид, вольный хозяин высокогорного моря, за эти дни

так привязался ко мне, а я к нему, что, когда мы спустились

на машине из холодной страны гор на равнину, в жаркий ази-

атский город, он пригласил меня в гости. Захотел познако-

мить со своей женой — студенткой местного университета.

В воскресенье вечером я с удовольствием отправился к ним

в гости из своей гостиницы. Адрес привел в расположенный

у самого центра тенистый парк, где были разбросаны двух-

этажные коттеджи.

В одном из них меня ждали Хамид с юной женой Лолой.

Ждал чудесный ужин.

Мне было хорошо с ними. Казалось, я знаю этих молодых

людей всю жизнь.

Под конец ужина Лола внесла на подносе пузатый чайник

с заваренным зеленым чаем, пиалушки, вазу с изюмом и мин-

далем. С края подноса на пол со звоном упали ложечки.

Из соседней комнаты с закрытой дверью послышался рык.

Лола опустила поднос на стол и кинулась в комнату, Хамид,

изменившись в лице, подобрал ложки, шепнул:

— Проснулся ее дедушка.

За дверью слышалась какая-то возня, словно передвигали

что-то тяжелое, перетаскивали мебель. Потом появилась

Лола.

— Ой, извините! Дедушка хочет познакомиться.

Я глянул на Хамида.

— Говорил ему про вас,— умоляюще сказал он.

Я направился в комнату.

Там, заполнив своим телом стоящее у постели чуть пока-

чивающееся кресло-качалку, восседал бабай в пестром азиат-

ском халате. Ноги его были окутаны пледом.

Я сел рядом у столика с тремя телефонами и кипой каких-то

старых журналов, ощетинившихся многочисленными заклад-

ками. На диске одного из телефонов бросился в глаза герб

СССР. Подобные аппараты бывали только у членов прави-

тельства.

— Ты кто? Московский писатель? Что пишешь?

Бабай выслушал мой краткий ответ. С удовольствием

изрек:

— Не читал.— Потом подумал и вопросил: — А меня читал?

— Нет. Вообще понятия не имею, кто вы такой.

— Стыдно приезжать в республику и не знать ее академиков…

У тебя есть деньги? Богатый?

— Нет.

— Вот видишь! Слушай, наши люди помогали Наполеону заво-

евывать Египет. Слыхал?

— По-моему, это грузинская конница помогала.

— Наши тоже.— Он был явно сражен моей осведомленностью,

переспросил:

— Грузины? Какие еще грузины?

— Мамелюки.

Бабай пожевал губами, прикрыл глаза оплывшими веками.

Затем приподнял их и, устремив на меня магический, гипно-

тизирующий взгляд, изрек, словно заклиная:

— Дам материал. Напишешь книгу о наших людях у Напо-

леона. Фамилия будет моя, деньги — твои. Аванс получишь

сейчас.

— Несерьезно все это, академик.— Встал, повернулся, чтобы

выйти, вырваться из-под гнетущего взгляда, самих звуков это-

го властного голоса.

И увидел в проеме раскрытой двери Хамида. Он стоял ис-

пуганный, как ребенок.

— Извините,— шепнул он, когда я закрыл за собой дверь,— за-

висим от него, живем в этом доме…

АКВАРЕЛЬ. Помнишь, в книге «Навстречу Нике» я рассказал

о том, как старшеклассником держал в руках замечательный

портрет работы Маяковского? Мог купить, страстно хотел ку-

пить — и не купил. Чтобы сохранились случайно оказавшиеся

у меня деньги на побег в Одессу, к Черному морю.

С этого побега начались, что называется, «годы стран-

ствий». Одну зиму я прожил в Крыму, в доме-башне на берегу

залива у вдовы поэта и художника Максимилиана Александро-

вича Волошина.

Прошло изрядное количество лет.

И вот, представь себе: Москва, осень, моросит ледяной дож-

дик. Я должен встретиться к одиннадцати утра с одним чело-

веком в районе Октябрьской площади. А его все нет и нет. Так

и не появился.

В отсыревшем плаще и кепке бреду тротуаром. Чувствую,

что подмерз. Решаю зайти хоть вон в то кафе «Шоколадни-

ца», выпить чашечку кофе или шоколада. Но по пути, не дой-

дя до кафе, зачем-то вхожу в антикварный магазин.

Здесь тепло. Горит электрический свет. Сверкают бронзо-

вые статуэтки, золоченые рамы картин.

Скучные картины на стенах, скучные фарфоровые вазы

на тумбах, слащавые статуэтки пасторальных пастушков и па-

стушек в застекленных шкафчиках.

Внезапно глаз задевает что-то родное. Подхожу ближе.

На стене между картин небольшая акварель. В переливчатых

водах окруженной холмами бухты отражаются перламутро-

вые облака; страна холмов, моря, увиденная сверху…

Как ни описывай, не передашь первозданной тишины

и гармонии, словно только что созданной Богом.

Я уже узнал эти места, где когда-то бродил с моим другом,

дворнягой Шариком. Уже догадался, кто автор бесценной ак-

варели.

Продавщица подтверждает: «Да. Это работа Максимилиана

Волошина».

И называет цену. Не фантастически большую, нормаль-

ную.

Но у меня в карманах и десятки не наберется.

Уговариваюсь с продавщицей, что она до вечера, до закры-

тия магазина, акварель никому не продаст, дождется, пока

я вернусь с деньгами.

Представь себе, мне не удалось ни целиком, ни по частям

назанимать в тот день необходимую сумму. Ну, не было тогда

у меня хоть сколько-нибудь состоятельных друзей.

Только через два дня, с утра пораньше, я появился в мага-

зине с деньгами. Акварель, конечно, исчезла со стены. Была

продана.

Так вот, Ника, что я тебе скажу: акварель навсегда осталась

в моей памяти, несомненно, более яркой и свежей, чем если

бы она привычно висела у меня в комнате.

Иногда мысленно вижу в том незабвенном, божественном

пейзаже и себя с Шариком.

АКТЕР. Он снимался не в моем фильме. Администрация ки-

ногруппы поселила меня — сценариста другой картины — в ял-

тинскую гостиницу, и мы оказались в соседних номерах. Нас,

конечно, познакомили.

Он считался самым красивым артистом в Советском Сою-

зе. Молодой, высокий, рослый, он, кроме природной красы,

обладал еще и каким-то природным аристократизмом.

С моей точки зрения, актер он был посредственный, но

в те годы популярность его достигала популярности Гагари-

на. В качестве главного героя романтических историй он

снимался из фильма в фильм. Фотографии с его изображе-

нием висели во всех киосках Союзпечати. Полчища женщин

преследовали предмет своего поклонения повсюду. А одна,

самая настырная, куда бы он ни поехал, каждую ночь будила

его междугородным телефонным звонком. Шумно вздыхала

в трубке: «Я… Это вся я…» И конец монологу.

Он фантастически много зарабатывал. Но все казалось

мало. Поэтому в паузах между съемками и пьянством в ре-

сторанах гастролировал по санаториям Крыма с платными

выступлениями, завершавшимися показом фрагментов из ки-

нофильма с его участием.

Однажды уговорил меня выступить с ним во всесоюзной

здравнице «Артек». Раньше в этом месте отдыха привилеги-

рованных детей не бывал. Поэтому согласился из любопыт-

ства.

За нами прислали целый автобус, и мы вдвоем прибыли к ве-

черу в мир белых корпусов, обсаженных кипарисами, клумб,

расчерченных дорожек, ведущих к морю мимо бесчисленных

стендов с нарисованными пионерами, горнами, всяческими

лозунгами, призывающими к учебе, труду и борьбе за мир.

Выступление состоялось на открытой эстраде. Мальчики

и девочки в аккуратной пионерской форме с красными гал-

стуками, рассаженные на длинных скамьях, сначала чинно си-

дели перед нами, загипнотизированные строгим приглядом

вожатых. Но вскоре, пробужденные моими несколько хули-

ганскими стихами, очнулись и стали веселыми детьми.

Затем я представил им знаменитого актера, встреченного

овацией. По накатанной колее он стал рассказывать о своих

творческих успехах, нетерпеливо поглядывая на темнеющее

небо, в котором показались первые звездочки. Теперь можно

было приступать к показу отрывков из фильмов на висящем

сзади экране.

После этого нас попотчевали отнюдь не пионерским ужи-

ном с коньяком, уложили спать в гостевом корпусе. А утром

заплатили за выступление денежки и отправили тем же авто-

бусом на экскурсию в Гурзуф, где мы искупались, съели в при-

морском ресторанчике по шашлыку и осмотрели кипарис,

будто бы посаженный Пушкиным.

Актеру подобное времяпрепровождение было не в новин-

ку, а я поеживался… Не знаю, поймешь ли ты меня, Ника…

Чувствуешь себя подкупленным какой-то страшной системой,

которой ты отныне обязан с благодарностью прислуживать.

Я снова подумал об этом через несколько дней, когда вос-

кресным утром был разбужен в своем гостиничном номере

грохотом барабанов, взвизгами горнов, топотом сотен ног по

ялтинской набережной и остервенелым скандированием.

Вышел на балкон и увидел колонны пионеров марширую-

щих под руководством вожатых.

«М ы собрались здесь, в «Артеке»,

Представители страны,

Чтобы дать отпор проклятым

Поджигателям войны!» —

орали они свои «речевки», распаляя самих себя.

Кто их погнал в такую рань по улицам мирно спящей Ялты?

Зачем? Какого рожна?

«Т ри-четыре, три-четыре,

Знаменосец впереди.

Это кто идет не в ногу?

Нам с таким не по пути!»

— Страшное дело,— сказал я актеру, появившемуся на сосед-

нем балконе.

— Идиоты!— зевнул он и добавил: — Гитлерюгенд.

Барабаны, горны и вопли удалялись в сторону порта, в про-

шлое, в мою память.

Несколько десятков лет я не видел этого актера ни въявь,

ни в кино. Поговаривали, что он спился и его стало невоз-

можно приглашать на съемки.

…Как-то московским метельным утром он вдруг объявился

по телефону, попросил о срочной встрече «по важному делу»

и тотчас приехал.

Когда я шел ему открывать, за дверью послышались дроб-

ные звуки чечетки. Так он сбивал налипший снег и только по-

том вошел в квартиру.

— Вы не на машине?— удивился я.

— Жена давно не дает садиться за руль,— с подкупающей от-

кровенностью ответил он, сильно постаревший, но все такой

же элегантный.— Ведь я алкоголик.

Выяснилось, жена, тоже известная актриса, решила под-

бить его заняться режиссурой. Супруги выпросили у руко-

водства «Мосфильма» и Министерства культуры разрешение

на постановку. Все-таки он был «народный артист».

Теперь он спешно сочинял сценарий фильма, где конечно

же должна была играть жена и конечно же он сам в заглавной

роли героического спасателя из МЧС.

Мне было предложено стать соавтором в написании этой

истории.

Не нужно было соглашаться. Но он так просил о помощи,

так унижался, говорил, что для него это последний шанс вер-

нуться в кино… Я согласился. Трижды в неделю с неизменной

точностью аристократа — ровно к десяти утра он приезжал

трезвый как стеклышко, бодро отбивал чечетку у двери.

В процессе нашей работы обнаружилось: он не знает жиз-

ни, самых простых вещей. Иллюзорный мир псевдороманти-

ческих советских фильмов, интрижки с воздыхательницами

да пьянство — вот и весь жизненный опыт человека, чью кра-

соту беспощадно использовало кино. А когда красота облез-

ла — вышвырнуло.

Такова судьба большинства смазливых актеров во всем

мире.

Я имел жестокость поделиться с ним этими соображениями.

— Вы еще не знаете, какова судьба актера!— жалко вздохнул

он.— А стоять пьяным после банкета на коленях перед унита-

зом и блевать желчью? А терпеть побои от жены за то, что

перестал зарабатывать?!

Мы еще не закончили сценарий, как он сорвался: пьяный,

раззванивал начальству днем и ночью о том, что будет гениаль-

ный фильм.

Затею, спохватившись, прикрыли.

АКУПУНКТУРА. В пособиях по иглоукалыванию — акупункту-

ре можно увидеть изображение найденной археологами

древнейшей китайской статуэтки. Металлический человечек

почти сплошь покрыт какими-то взбухшими звездочками.

Древние мудрецы утверждали, что это точная карта круп-

ных и мельчайших энергетических центров. Индусы называ-

ют их чакрами.

На самом деле они не видны глазу. Не обнаруживаются

и анатомически.

Существует система целительства самых разных болезней

путем возбуждения этих центров золотыми или серебряными

иглами.

Как большинство людей, я не очень-то верил в эти восточ-

ные сказки.

Но, как-то случайно попав в крайне неприятную компанию

пьянствующих попов, мысленно перекрестился. И тотчас

на моем лбу, груди, правом и левом плечах вспыхнули, горячо

зажглись четыре точки.

С тех пор так оно и бывает всякий раз, когда мне приходит-

ся мысленно осенить себя крестным знамением.

Тут что-то есть…

АКЦИИ. К тому времени, когда у нас в России стал сменяться

так называемый социализм на так называемый капитализм,

я заимел относительно солидный денежный счет в сберега-

тельной кассе: восемь тысяч еще вполне полновесных совет-

ских рублей.

Так случилось, что мне почти одновременно перевели

в сбербанк аванс за сценарий художественного фильма и го-

норар за только что опубликованную книгу.

К счастью, половину денег я тут же истратил на неотлож-

ные нужды: сделал косметический ремонт квартиры, отдал

в химчистку и в починку кое-что из одежды, набил буфет и хо-

лодильник провизией, а также запасся на будущее тремя пач-

ками писчей бумаги.

После завершения сценария я замыслил осуществить дав-

ний заветный замысел — написать роман «Скрижали». Тот,

кто отважно затевает такого рода работу, должен знать, что

ее «надо кормить». То есть ты не имеешь права сдохнуть от

нищеты и голода, по крайней мере пока ее не закончишь.

Движет суровая уверенность в том, что ты обязан донести до

людей нечто очень важное. Если такой уверенности нет, не-

чего и браться за перо.

Последние четыре тысячи я оставил на сберкнижке. Хотя

приятель советовал пока, не поздно, обменять их на дол-

лары.

Мне претила повсеместно возникшая суетня вокруг денег,

валюты. Кроме того, приятно было непривычное, пусть эфе-

мерное ощущение некоторой надежности: на книжке хранит-

ся аж четыре тысячи!

Недолго я чувствовал себя обеспеченным человеком.

Руководители киностудии, заказавшие мне сценарий, вдруг

накупили в Сибири несколько буровых установок и переклю-

чились на добычу и продажу нефти за границу. Сценарий им

стал не нужен.

«Ну и ладно!— подумал я.— Все к лучшему. Судьба уводит от

второстепенного. Смогу приступить к главной работе».

И тут, едва поутру я расположился за письменным столом,

мне позвонил известный интеллектуал, критик, либеральный

деятель. Он был одним из первых, кому я подарил свой недав-

но опубликованный роман.

— Володя, вы уже растратили гонорар за свою книгу? Не весь?

Вы ведь знаете, как хорошо я к вам отношусь. Так вот, сегод-

ня вечером у меня дома соберется группа писателей. Только

избранных, таких как вы. Мой брат — президент нового, со-

лиднейшего банка — решил спасти сбережения некоторого

количества по-настоящему творческих людей. Вам предста-

вится уникальная возможность приобрести привилегирован-

ные акции. Номинал каждой из них — тысяча рублей. А вам

они обойдутся всего по семьсот! Каждая из этих акций будет

приносить ежегодный доход. Сможете безбедно жить и рабо-

тать. Сколько у вас денег?

— Четыре тысячи.

— Прекрасно. Сможете купить акции! И еще останется…

Учтите, рубль падает в цене, девальвируется. Акции же сохра-

нят и приумножат ваш капитал. Итак, берите деньги и при-

езжайте ко мне в пять вечера.

…Этот неожиданный звонок, эта возможность получать еже-

годный доход, возникающий неизвестно из чего… Эта бурная

агитация…

Но мне ведь желали добра. Причисляли к избранным.

Мои последние подозрения испарились, когда, забрав день-

ги из сберкассы, точно в пять вечера я примкнул к обществу

избранных.

Действительно, это оказались солидные, известные, ува-

жаемые писатели. Больше всего уважающие, конечно, самих

себя. Они не выпускали из рук свои портфели и атташе-кей-

сы, набитые сбережениями.

Избранных было человек двенадцать. Все говорили вполго-

лоса. Царила атмосфера тайного заговора.

В гостиной хозяин предлагал всем чаю. В то же время два

молодых, чрезвычайно учтивых банковских клерка по оче-

реди приглашали будущих акционеров в кабинет; здесь про-

изводили изъятие денег, оформляли акции, шлепали ни них

печати.

Мне вручили пять красивых цветных бумажек. Теперь пред-

стояло ждать целый год, чтобы получить прибыль. Так я стал

акционером, поддавшись всеобщему сумасшествию.

Короче говоря, год я работал над своим романом. Погляды-

вая на календарь. Наконец, преисполненный нетерпеливых

ожиданий, помчался на такси, отыскал роскошное здание

банка, протянул в окошко кассы паспорт, акции…

И получил суммарную годовую прибыль — 7 рублей 60 ко-

пеек.

Такси обошлось мне гораздо дороже.

Через год повторилось то же самое.

Вскоре по телевизору сообщили, что банк лопнул. Сотни

тысяч акционеров разорились, а президент банка сбежал

за границу со всем капиталом.

Как ты думаешь, ведал ли великий интеллектуал, подбивав-

ший меня купить акции своего брата, чем все это кончится?

Вот в чем вопрос, как любил говорить Шекспир.

АЛЛИГАТОР. В фойе во время антракта в цирке на Цветном

бульваре к тебе подскочил бойкий бородач:

— Девочка, хочешь сфотографироваться с нильским аллига-

тором?

Я не успел вмешаться, как он уже усадил тебя на стул, водру-

зил на руки тускло-зеленого крокодильчика.

Тебе было три года. Я побоялся, что животное тяпнет тебя, но

увидел: пасть крокодила заклеена прозрачной лентой скотча.

По окончании циркового представления я уплатил деньги,

и мы получили фотографию.

Иногда, глядя на нее, я вспоминаю о вольно текущей реке

Нил, о ее поросших высокими пальмами островах, о белых

цаплях, голенасто вышагивающих по отмелям.

Несчастный аллигатор с заклеенным ртом смотрит на меня

с твоих рук, словно хочет о чем-то спросить…

АЛЫЕ ПАРУСА. Один человек, одинокий, с детства и до

смерти бедствовавший, вымечтал сказку.

Человека с измученным лицом вечного узника звали Алек-

сандр Грин.

Сказка называется «Алые паруса».

Это очень нежное, может быть, одно из самых нежных про-

изведений мировой литературы.

Мама пересказала тебе эту историю. Скоро ты и сама про-

чтешь.

А я, наверное, уже не смогу ее перечитать.

С некоторых пор между мной и этим любимым произве-

дением встала завеса пошлости. Повсюду стали появляться

дрянные кораблики с пластиковыми алыми парусами. Снача-

ла в витринах магазинов, потом в школах, в летних лагерях

для детей, затем — на вывесках пивных. С экрана телевизора

про алые паруса запели певицы. Жеманно закатывая глазки

и зачем-то вихляя задом, без конца орали припев: «Алые пару-

са! Алые паруса!..» Словно им в попу выстрелили.

Обратно к первоисточнику сквозь эту завесу дряни мне уже

не пробиться.

Недавно увидел в морском заливе виндсерфинг с алым па-

русом, рвущийся к горизонту. Даже сердце защемило.

АМФОРА. Этот длинный сосуд с широким горлышком про-

лежал на морском дне среди обломков колонн несколько ты-

сячелетий.

Рождались и умирали поколения людей. Землетрясения

и войны потрясали землю.

Амфора покоилась на дне.

Когда подводными течениями изнутри вымывало песок,

в ней селились осьминоги, называемые в этих краях октопуса-

ми. Снаружи к ее стенкам присасывались колонии моллюсков.

Что хранили когда-то в ней древние греки — неизвестно.

Может быть, зерно, может быть, вино. Или оливковое мас-

ло. Как амфора очутилась на дне? Думаю, не в результате ко-

раблекрушения. Иначе подобных амфор было бы вокруг нее

много. А она лежала в одиночестве.

До тех пор, пока ее не заметил, проплывая в акваланге, жи-

тель прибрежного городка. Ныряльщику стоило большого

труда вытянуть из зыбучего песка тяжелое женственное тело

амфоры и в объятиях дотащить до дома.

Амфора высохла. Ее поставили в передней у порога. Всуну-

ли в горло трости и зонтики.

Прошли годы.

Волею судьбы в этом опустевшем старинном доме поселил-

ся я.

Каждый раз, выходя из дома, или входя в него, я видел ам-

фору.

Однажды вечером, когда было особенно одиноко, я вы-

тащил из амфоры зонты и трости, взял ее на руки, перенес

в комнату и поставил на стол.

Обнял. Приблизил к глазам.

Разглядел узорчатые шрамы от присосавшихся когда-то к ее

телу ракушек, полустертую охру угловатого орнамента на кру-

тых боках ниже горлышка и остаток какой-то надписи, где

можно было разобрать лишь одно слово — хронос. Время.

АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК. Так или иначе, приходилось или

подыхать с голода, или все-таки заставить себя отыскать ма-

газин, чтобы купить хлеб и другие продукты.

Всю ночь после прибытия на этот греческий остров я ли-

стал привезенный с собой из Москвы самоучитель и словарь

английского языка. К утру я уже был уверен, что запомнил не-

сколько десятков слов. В уме составлял из них необходимые

фразы.

«Ай вонт ту бай уан батон брэд» — я хочу купить один батон

хлеба.

Все же было страшновато выйти из предоставленного

в мое распоряжение старинного пустого дома. Первый же

день в чужой стране, где говорят на своем, греческом языке и

уж конечно на английском, раз они каждое лето обслуживают

туристов. В поисках магазина наугад спускался по крутизне

улочки. Проклинал судьбу за то, что учил в школе не англий-

ский, а немецкий. Некоторые прохожие доброжелательно

кивали мне. Один старик что-то сказал. Невидимая стена от-

деляла меня от населения этого приморского городка.

«Ай вонт ту бай уан батон брэд»,— все повторял я про себя.

Наконец заметил стеклянную витрину, где в плетеных кор-

зинах навалом лежал хлеб. В глубине помещения за прилав-

ком виднелся продавец в белой куртке.

Я робко отворил дверь магазинчика.

Кроме продавца там не было никого. Хмурый, усатый чело-

век в очках вопросительно посмотрел на меня, задал какой-то

вопрос.

Я замер. Понял, что забыл свою фразу. И, чтобы скрыть

замешательство подошел к прилавку, стал рассматривать вы-

ложенные в вазах сухарики и пирожные, судорожно пытаясь

вспомнить…

Мое молчаливое присутствие становилось все более не-

приличным. Продавец забеспокоился, со звоном защелкнул

ящичек кассы, где хранятся деньги. Этот звук привел меня

в чувство.

— Ай вонт ту бай уан батон брэд… — произнес я, с надеждой

вперяясь в подозрительные глаза продавца.

Тот понял. Понял! Снял с полки, протянул батон. Хлеб был

свежий, горячий. Чтобы не путаться в разговорах о цене,

я подал ему крупную купюру, получил сдачу и вышел счаст-

ливый.

Ника! Учи, учи распространившийся по всему миру англий-

ский! Не зря мы с мамой снарядили тебя в школу с англий-

ским уклоном.

А вообще-то мне больше по душе испанский.

АРЕСТ. Да минует тебя чаша сия!..

Меня она миновала. Хотя, ни в чем не виноватого, в разные

годы дважды допрашивали следователи на Лубянке.

Оба раза из меня вроде бы пытались выбить показания

на двух человек, малознакомых, случайных в моей жизни.

А на самом деле интересовались мной, поскольку я дружил

с Александром Менем.

К счастью, тебе не понять с каким чувством я уходил, спу-

скался широкой лестницей, после того как несколько часов

подряд мне то грозили, стуча вынутым из ящика письменного

стола пистолетом, то льстили, то опять угрожали.

…Протягиваешь часовому подписанный на выход пропуск.

Переводишь дыхание. Не за себя боялся. В те годы я жил с ма-

мой и папой, старыми, больными. Если бы меня арестовали,

они бы умерли от горя.

Умудренные опытом люди загодя приучили меня «чистить

перышки». Это означало, что к обыску и аресту нужно быть

готовым в любую минуту. Чтобы при изъятии бумаг и запис-

ных книжек там не могли найти опасные записи, номера теле-

фонов подозреваемых в инакомыслии людей. Периодически

все это полагалось внимательно просматривать и сжигать.

Вот, что такое «чистить перышки».

Также полагалось помнить, что телефон может прослуши-

ваться. Не только когда с кем-нибудь говоришь, но и когда он

просто стоит на столе, а ты беседуешь в комнате с друзьями.

Конечно, береженого Бог бережет. Но жить в постоянном

страхе… Однажды я удивительным образом почему-то пере-

стал бояться. Просто перестал бояться.

АРИЯ. Мы были бедные родственники, они — богатые.

Раз в год мама заставляла меня, школьника, приезжать с ней

к ее троюродной сестре Анечке на день рождения.

Дверь всегда открывал муж Анечки — седой человек в костю-

ме, со множеством орденов на пиджаке. На ногах его всегда

красовались тапочки. Он был директором какого-то крупного

московского завода.

Из передней мы проходили в квартиру с красной мебелью, хру-

стальными люстрами и одним из первых в стране телевизоров.

Кроме нас, других гостей не было.

Мама вручала подарок величественной имениннице, и нас

усаживали за накрытый стол. Директор завода тотчас водру-

жал перед собой газету и набрасывался на еду. Мы же сперва

произносили тосты.

В разгар пиршества включали телевизор, и я дивился появ-

лению на его экране то черно-белого диктора, то черно-бело-

го фильма.

— Как это они переносятся по воздуху сюда, в дом?— спраши-

вал я маму.

Муж хозяйки продолжал изучать газету, на ощупь утаскивая

с блюда очередной кусок торта.

Нам же полагалось к этому времени попросить Анечку что-

нибудь спеть. Она была оперная актриса на пенсии.

Разодетая дама с огромной грудью и маленькими ручками

в кольцах сперва непременно отказывалась, говорила, что

не в голосе, но тут же томно соглашалась. Выключала теле-

визор, и, стоя пред нами, складывала ладошки, прижимала их

к груди.

Хозяин вместе с газетой убирался в спальню.

«Отвори поскорее калитку…» — выводила Анечка. Мама по-

тихоньку подталкивала меня, чтобы я хлопал в конце каждого

романса.

Когда казалось, что репертуар иссякает, Анечка переходи-

ла к оперным ариям.

«Ах, у любви, как у пташки крылья!— белугой ревела она,—

Ее не может никто поймать…»

В этот момент мне почему-то становилось стыдно.

И всегда перед нашим отбытием Анечка собирала нам с со-

бой в коробку из-под торта оставшиеся несъеденными сладо-

сти и говорила маме:

— Какая ты счастливая! У тебя есть ребенок.

АСТРОНОМИЯ. Как раз сегодня собирался рассказать тебе

о дружбе с астрономом, о том, как в станице Зеленчукской

поднимался обсерваторским лифтом в кабину гигантского

телескопа. И вот именно сегодня все радиостанции, переда-

ют сообщение: в глубинах Галактики обнаружена окруженная

кислородной атмосферой планета!

Там вроде бы и углекислый газ присутствует. То есть все,

что необходимо для дыхания таких же существ, как мы.

Многие века поколения ученых трудились, изобретали. Ве-

рили в наступление этого дня.

Со школьных лет я тоже верил и ждал.

Планета находится невообразимо далеко — 150 миллионов

световых лет от нас.

Ничего! Эта непредставимая, головокружительная даль

со временем будет преодолена, если при помощи современ-

ной техники человеческий глаз смог разглядеть сквозь такое

расстояние…

Попомни меня, астрономия превратится из Золушки наук

в одну из самых главных, и однажды мы увидим изумленные

глаза других разумных обитателей Вселенной. Несомненно,

тоже наблюдающих за нами.

АЭРОДРОМ. Ученые в один голос утверждают, Ника, что

когда-нибудь, когда-нибудь вся Земля превратится в сплош-

ной аэродром, или космодром.

Со всех сторон нашего обреченного шарика последними

рейсами будут спешно взлетать специальные космические ап-

параты с последними жителями Земли.

Всех-всех увезут на другую, заранее подобранную планету

Солнечной системы. Или еще дальше — на кружащуюся в глу-

бинах Галактики, которую им предстоит осваивать подобно

тому, как осваивали европейские колонисты впервые откры-

тый американский континент.

«В доме Отца моего обителей много»,— говорит Христос.

Не пугайся! Предсказываемое астрономами катастрофиче-

ское столкновение с астероидом может случиться через мно-

го веков, даже через миллионы лет.

Но уже теперь я порой воспринимаю нашу родную, порос-

шую травами твердь как взлетную площадку и заранее пыта-

юсь представить себе чувства самого последнего пассажира,

успевшего бросить последний взгляд…

Б

БАБОЧКА. Ошеломляющий пример чуда Божьего: малопод-

вижное, довольно-таки неприятное ползучее существо, каким

является гусеница, превращается в нечто очаровательное,

по вольной легкости полета и красоте превосходящее даже

птичку колибри.

Может быть, это волшебное превращение — намек на то,

чем станет душа после жизни.

Эти порхающие цветы почему-то любят наслаждаться поле-

том над синевой моря, довольно далеко от берега.

Не раз уставшая бабочка присаживалась на корме моей шлюп-

ки, и я на время переставал грести, чтобы не вспугнуть ее.

БАР. На ночной улице по обе стороны бульвара Рамбла раз-

ноцветно мигали вывески ресторанов и баров. Оттуда до-

носились звуки музыки. Пока я шел в потоке гуляк мимо

освещенных фонарями вековых платанов и работающих цве-

точных киосков, музыка сменялась: то джаз, то какая-нибудь

мелодия, исполняемая на гитаре или на пианино.

Рамбла — лучший бульвар из всех, какие я видел. На длинное

зарево его огней я вышел случайно, нашлявшись по улицам

и площадям спящей Барселоны. Бульвар принял меня в свою

бессонную жизнь, повел к таящемуся где-то неподалеку Сре-

диземному морю.

Не дойдя до него, я почувствовал, что приустал. Вышел

с бульвара, пересек опустевшую улицу, толкнулся в первый

попавшийся бар.

Он был крохотный. В полутьме за столиками сидели матро-

сы, какие-то парни с девушками; потягивали напитки, слуша-

ли доносящиеся из динамиков латиноамериканские песни.

У стойки тоже теснились посетители. Я протиснулся, зака-

зал бармену с серьгой в ухе кофе, апельсиновый сок и увидел

рядом с собой бородатого старика. Это был типичный фран-

цисканский монах в рясе, подпоясанной веревкой. Он отпи-

вал кофе из чашечки.

Бармен выжал сок из двух апельсинов, перелил его из со-

ковыжималки в высокий бокал, о чем-то спросил.

Я не понял. Тогда бармен зачерпнул серебряной ложкой из

вазы с наколотым льдом несколько кусочков, продемонстри-

ровал. Я кивнул.

С этой минуты почувствовал, что монах наблюдает за мной.

Я наслаждался ароматным, обжигающим кофе, запивал каж-

дый глоток ледяным соком и думал о том, что вскоре впервые

в жизни увижу Средиземное море, и о том, что оставшихся де-

нег может не хватить на такси, чтобы хоть под утро вернуться

в отель «Экспо».

Монах встретился со мной взглядом, тихо произнес по-ита-

льянски:

— Тутто бене. Все хорошо.

И так улыбнулся, что я вышел из бара, унося эту улыбку

в сердце. Навсегда.

БАРАБАН. Как эти барабаны называются у них в Нигерии?

Там-там?

Франк сидит, зажав между коленями высокий, расписанный

цветными узорами африканский барабан, колотит в него черны-

ми ладонями с розовыми пальцами, поет христианские гимны.

Он давно, несколько десятилетий живет в Москве. У него

русская жена Нина, дочка Лиза.

Не знаю, какие сны ему здесь снятся. Навряд ли слоны и жи-

рафы родины. Скорее всего, и во сне он пытается защитить

лицо от напавшей на негра банды.

Он бьет в барабан.

Ника! Мне стыдно за то, что к этому высокому, по-своему

элегантному человеку без конца привязываются милиционе-

ры, отнимают честно заработанные деньги. Я боюсь за буду-

щее его смуглой дочери.

Барабан гулко рокочет. Говорит о том, что думает и о чем

не рассказывает барабанщик.

Франк любит Россию.

…До меня и сейчас доносится грохот его барабана.

БАРАН. Чем ближе пастухи подгоняли отару к высокой бе-

тонной ограде, тем беспокойнее становились овцы. Они тре-

вожно блеяли, вставали на дыбы.

Когда же перед ними распахнулись широкие ворота, отара

остановилась как вкопанная.

И начала пятиться. Пастухи хлопали бичами, но никак

не могли сдвинуть ее с места.

И тут навстречу отаре вышел баран. Большой, холеный,

с аккуратно расчесанной шерстью. Он пристально посмотрел

на овец, несколько раз призывно проблеял. И тут же все они

побежали под его защиту, дружно топоча копытцами.

Ворота закрылись. Пастухи остались снаружи.

Баран, самодовольно подрагивая курдюком, вел отару из

большого двора в малый, который вдруг стал сужаться и пре-

вратился в длинный коридор под кровлей. Копыта стучали по

выбитой, без единой травинки земле.

Коридор вел растянувшуюся отару к зияющему чернотой

входу куда-то, откуда пахло кровью и смертью.

Овцы замерли. Потом заметались, заблеяли, все как одна

в панике полезли друг на друга, ища дороги назад. Но проч-

ные дверцы за ними были уже заперты.

Баран обернулся. Снова пристально глянул, подал голос.

И все стадо тупо заторопилось за ним. В разделочный цех

скотобойни.

Там каждую из овечек ждал сбивающий с ног удар элек-

тротока, острый крюк на цепи, вздымающий на высоту

конвейерной ленты, под которой с большими ножами ору-

довали свежеватели в окровавленных клеенчатых фарту-

ках.

А баран уже стоял в своем стойле, пережевывал сочную све-

жескошенную траву.

БЕДА. С тех пор как я впервые принял участие в похоронах,

а позже прочел серию бальзаковских романов под знамена-

тельным названием «Человеческая комедия», я понял: в этой

земной жизни все-все наши беды (а также и радости!) времен-

ны, преходящи.

Поэтому паническое отношение к любой беде в некотором,

высшем смысле — комедия. Особенно если помнить об обе-

щанной Христом после нашей смерти вечной жизни.

Уверенность в том, что так и будет, помогает достойно

встретить любую беду.

«Чужую беду рукой разведу»,— укорит меня кто-то, кому сей-

час плохо; кое-кто наверняка сочтет простаком, поверившим

в христианские басни. Там поглядим! После ухода с этого пла-

на бытия.

БЕДНОСТЬ. По своему опыту знаю, она схожа с морозом.

Мороз может то усиливаться, то слабеть, но гнет его ощуща-

ешь постоянно.

Гениальный художник Ван Гог всю жизнь прожил в же-

сточайшей бедности. При этом многие его картины полны

солнечного тепла. Взгляни хотя бы на «Ветвь сирени» или

на знаменитые «Подсолнухи».

Даже написанный в один из самых трагических моментов

его жизни «Автопортрет с отрезанным ухом» — свидетельство

величайшего мужества человека.

В конце концов мороз постоянной бедности убил худож-

ника, но не его запечатленную в картинах бессмертную

душу.

БЕЗДАРНОСТЬ. Не бывает бездарных людей. Убежден,

каждый может проявить себя исключительно талантливым

человеком. И стать счастливым. Талант заложен в каждом.

У каждого — свой.

Но сколько же вокруг бездарных политиков, проповедни-

ков, художников от слова «худо», «певцов» и «певиц»!

Все они в душе глубоко несчастны и всячески стараются это

скрыть. Прежде всего от самих себя.

Как часто человек не прислушивается к голосу сердца, а из

честолюбия ступает на несвойственный ему путь. Предав свой

талант — дар Божий, он становится бездарным.

Подобные люди внешне улыбчивы, приторно любезны

и при этом скрытны, злы и мстительны.

Каждую секунду боятся, что их разоблачат. Всплывет, что

они занимают не свое место.

А их место остается пусто…

БЕРЕГА. Все мы, так или иначе, обитаем на берегах рек или

морей. Даже если наше жилище находится далеко от воды.

Многие позабыли о живом покрове синевы, обнимающем

большую часть поверхности земного шара.

Человек с сухопутной психологией обеднен, одноме-

рен. А ведь почти все поселения возникли на берегах

рек и морей — водных готовых дорог, которые не нужно

ни мостить, ни асфальтировать. Да еще вместо двигате-

лей дармовая сила течения и ветра, надувающего паруса.

«А в городе река была.

Она зимой и летом

полузабытая текла

за низким парапетом».

Ранней весной во время ледохода я подростком шел вдоль

берега Москвы-реки, видел, как на кружащихся льдинах про-

плывают следы чьей-то лыжни, разбросанное сено, поло-

манная бочка… Свидетельства жизнедеятельности далеких

верховьев несло мимо Кремля в сторону Волги.

Быть может, тебе покажется странным, Ника, но именно

с тех пор я осознал, что живу на берегу. И стало повеселей.

Волнует душу, если с лодки или с борта корабля видишь про-

плывающие неподалеку края земли.

То эти нависшие над прудом с кувшинками плакучие ивы,

то южный обрез Кавказа с его густо поросшими лесом гора-

ми, то плавни Днепра с хатками среди высоких камышей, то

изрезанные заливами берега материковой Греции, то пролив

Екатерины при выходе из Охотского моря в Тихий океан…

Перемещаться в безбрежном пространстве не так волную-

ще, как в виду берегов.

БЕСПЕЧНЫЙ. Изредка наблюдая его, немного завидую.

Действительно бес-печный. Так сказать, без печки, теплого

угла, уюта.

И всегда весел.

Формально не имеет никакого образования. И — велико-

лепный знаток кинематографа, оперной музыки, джаза.

Может сам отремонтировать квартиру, сшить при помощи

швейной машинки одежду, вроде бы из ничего сварганить

вкуснейший обед. Для других. Но не для себя.

Ни о чем заранее не заботится.

Его обожают дети. И уж, конечно, женщины.

Сейчас он постарел, живет в Нью-Йорке, один, в какой-то

богадельне. Иногда звонит по телефону.

У меня есть семья: дочка Ника, жена Марина. Своя кварти-

ра, своя работа. Казалось бы, это я должен утешать его. Но

каждый раз, окончив разговор, чувствую, как легкое дунове-

ние беспечности приподнимает над суровой прозой жизни.

БЕССОННИЦА. Снова, снова маюсь в темноте комнаты. То

покуриваю у окна, то захожу в твою комнату поглядеть, как ты

спишь, то опять маячу под открытой фрамугой, глядя на окна

спящих кварталов. Редко где светит огонек такого же, как я,

бедолаги.

Врачи говорят, с возрастом в организме убывает серото-

нин — вещество, обеспечивающее нормальный сон.

Может быть. Хотя в свое время, когда я пожаловался на хро-

ническую бессонницу отцу Александру, тот сказал:

— Вместо того чтобы курить и пялиться в окно, приступали

бы к работе. Это Бог будит вас, зовет за стол. Ведь нам отпу-

щено так мало времени…

БИБЛИЯ. (Ветхий завет). Кажется, последовательно — до

конца Ветхий завет я прочел два раза.

Первый — по настоянию Марии Степановны Волошиной,

с большим предубеждением, но и любопытством. Второй —

учено обложившись книжками толкователей.

Теперь читаю выборочно.

Всегда приходится преодолевать порог собственной косно-

сти, насильно засаживать себя за это чтение.

Кроме того, между мной и Библией высится невидимая,

но трудно прошибаемая стена знакомых людей, которые со-

гласно церковному календарю для спасения души из года в год

пережевывают ветхозаветные наставления. И — не изменя-

ются. Кто пил водку, тот продолжает пьянствовать, кто был

скрытен и жаден — продолжает быть таковым, кто ругался

с женой — продолжает скандалить.

А еще сонмы священников, жонглирующих одними и теми

же дежурными цитатами.

Не знаю, как Бог не пришел от всего этого в отчаяние.

Отец Александр говорил, что к Ветхому завету нужен ключ

особых знаний. Даже потрудился написать целый трехтом-

ник в помощь таким олухам, как я.

…Что-то снова толкает снять с полки древнюю книгу, рас-

крыть ее. Всякий раз поражаешься: вот одна из историй, кото-

рую ты вроде бы помнишь, понимаешь ее скрытый смысл, да

еще растолкованный отцом Александром. И всегда с изумле-

нием ловишь себя на том, что постигаешь нечто неожидан-

ное, новое, крайне важное для тебя именно в данный момент.

(Подобный фантастический эффект еще более характерен

для Нового завета — Евангелия).

Словно вычерпанный колодец, со дна которого постоянно

подступает свежая, кристально чистая вода, Библия непости-

жимым образом неисчерпаема.

К тому времени, девочка, когда ты дорастешь до нее, и тебе

с избытком достанется этой ключевой воды жизни.

БЛАГОДАРНОСТЬ. Помню многих, кто сделал мне добро.

Есть и такие, о которых я ничего не знаю. Эти люди не афи-

шируют, не открывают себя. К примеру, безымянные читате-

ли моих книг.

Или такие, как навсегда оставшийся в памяти некий кавка-

зец. Во время сумасшедшей метели он остановил свою маши-

ну рядом с тротуаром и отвез по гололеду до дома. Не взял

с меня ни копейки.

Уверен, каждый как драгоценность хранит в своем сердце

память о подобных чувствах. Без них невозможно было бы

жить.

Способность быть благодарным, к сожалению, довольно

редкая вещь. Редко кто подхватывает эстафету добра, любви

и служения.

Бескорыстие сделанного тобой добра согревает своим те-

плом прежде всего тебя самого. В этом довольно-таки мороз-

ном мире.

БОГАТСТВО. Однажды держал в руках четыре с половиной

тысячи долларов, которые подарил читатель на издание кни-

ги «Навстречу Нике».

БОЛГАРИЯ. Теплая страна. Истинная сестра России.

Благодаря давнему другу — художнику Христо Нейкову и его

многочисленным приятелям я Болгарию основательно изъ-

ездил. Пожил на берегу Черного моря у границы с Турцией,

нагостился в Софии, изумляясь тому, как все слои общества,

от министра до скромной пенсионерки, гадают на кофейной

гуще. Чего мне только тогда не нагадали!

В конце концов Христо и его жена Златка завезли меня в го-

родок Самоков, километрах в семидесяти от Софии, в свой

редкостно красивый старинный дом с садом, с грозным на вид

и добродушнейшим овчаром Чакыром.

Длился тихий сентябрь болгарской провинции. Мы с Чакы-

ром часто бродили по окрестностям, возвращались к вечеру.

Нас ждал запах шашлыка: Христо вращал шампуры в пылаю-

щем камине.

Однажды утром Златка позвала меня куда-то познакомить

со своими подругами.

Златка — народная художница Болгарии. Она носит сарафан

и кофточки только из домотканых материй, расцвеченных

национальным орнаментом, узорами, созданными руками де-

ревенских мастериц.

Так, шествуя рядом с этим живым цветком, я вошел во двор

маленького, очень древнего женского монастыря.

…Аккуратные клумбы, фруктовые деревья, отягощенные гру-

шами и яблоками. Вокруг стволов вьются лозы с гроздьями

винограда.

Здесь нас уже ждали три крепкие пожилые женщины, оде-

тые в длинные черные мантии, черные клобуки на головах.

При виде монахинь я несколько оробел. Они же расцелова-

ли меня как родного и повели в свои покои угощать нежней-

шей брынзой из овечьего молока, тушеными баклажанами

и уж конечно крепким кофе, сваренным в джезве.

Сестру-настоятельницу звали Гавриила, вторую сестру — Се-

рафима, третью — Теодосия.

«Интересно, будут ли они гадать на кофейной гуще?» — толь-

ко подумал я, как сестра Гавриила произнесла:

— Гадать не положено. К нам часто приезжала Ванга (извест-

ная на весь мир ясновидящая), и мы ее исповедовали.

В замешательстве оттого, что она расслышала мои мысли,

я спросил:

— Кто еще приезжал?

Златка с разрешения настоятельницы вынула из шкафчика

толстый фотоальбом.

Там были фотографии той же Ванги, известных артистов,

спортсменов, писателей. И даже тогдашнего руководителя

Болгарии коммуниста Тодора Живкова.

— Да-да,— подтвердила Златка,— он тоже, конечно не как офици-

альное лицо, несколько раз в год тайно приезжал сюда испове-

доваться,— и вдруг спросила: — Ты хочешь сейчас исповедаться?

Я был не готов. И потом, не хотелось становиться в заты-

лок Тодору Живкову… Они и так все видели, все обо мне зна-

ли, эти три болгарские прозорливые монахини.

На прощание я получил в подарок вышитое ими полотен-

це — рушник.

БОЛТОВНЯ. Замечено, чем более душевно пуст человек,

тем болтливее. Подсознательно тщится заполнить душевный

вакуум, а заодно и пустое время своей жизни трепом.

На самом деле с этим потоком слов расходуется огромное

количество энергии.

Особенно показательно, если два таких собеседника гово-

рят друг с другом по телефону. Это может длиться часами.

Болтовня неминуемо приводит к сплетням, осуждению дру-

гих людей.

В конце концов, когда они выдохлись и разговор истощил-

ся, оба чувствуют себя еще более опустошенными.

Побыть в тишине, прислушаться к самому себе таким пусто-

мелям страшно. Ибо они боятся врачующей правды.

БОТАНИКА. Вот уж кто подает пример молчаливого муже-

ства, так это растения!

Так получилось, что я знаком со многими из них — от скром-

ных полевых васильков. качающихся во ржи, до изысканных

орхидей.

Среди растений у меня есть особенно близкие друзья. На-

пример, израненный тополь, который ютится между двух

проржавелых гаражей в конце нашего двора; или роскош-

ный, необычно кучерявый кипарис на набережной тунис-

ского города Суз; или мандариновое дерево, ронявшее мне

поспевающие плоды почти всю греческую зиму. Не говоря

уже о коллекции тропических растений, живущих с нами

в московской квартире.

Со временем я научился «слышать» скромные просьбы:

«Не поливай меня так часто», «Мне не хватает света», «До-

бавь в поливку фосфора, и я расцвету».

Если любить растения, как людей, все можно расслышать.

Когда надолго уезжаю, кому бы ни поручил заботу о своих

зеленых друзьях, самые нежные из них порой умирают.

Одно из самых волнующих занятий — чтение ботанических

книг. Обычно это толстые фолианты-определители со мно-

жеством разноцветных рисунков и фотографий. Представь

себе, ты получаешь привезенное из дальней страны экзоти-

ческое растеньице. Но как оно называется, в какую землю его

сажать — неизвестно. И вот начинается поиск. Это куда инте-

реснее, чем читать какой-нибудь высосанный из пальца детек-

тив. Сравниваешь с рисунками цвет и очертания листочков,

строение веточек… Кажется, определили. Вот оно!

Сажаешь. Ждешь два или три года, пока оно улыбнется тебе

глазами цветов.

БУДНИ. С юности я невзлюбил субботы и воскресенья.

А также праздничные даты. Поскольку в эти дни родители

не выходили на работу, приходилось все время быть под их

контролем.

Настоящие праздники случаются нечасто. Как правило,

они не совпадают с календарными датами.

В нерабочие дни недели редко удается остаться одному

в тишине, настроиться, чтобы потом рука потянулась к авто-

ручке.

Зато в будни почти ничто не отвлекает.

Садишься за стол в восемь утра, работаешь часов до двух.

Порой внезапный телефонный звонок вырывает из совсем

другого пространства, иных стран, иных обстоятельств. Те-

перь, чтобы вернуться, без чашки кофе не обойтись…

Утро будней — драгоценное время, пролетающее невозвра-

тимо быстро.

Знаю, кто-нибудь мрачно подумает: «Ему не приходилось

изо дня в день таскаться на работу, уставать, еле дотягивать

до субботы и воскресенья».

Отвечу жестко: если работа в тягость, значит, это не ваша

работа. Стоило ли рождаться, чтобы всю жизнь гробить на не-

любимое дело?

БУМАГА. Даже тебе, моей дочке, с неохотой выдаю лист пис-

чей бумаги, когда ты за ним прибегаешь, хотя у тебя есть те-

тради и альбомы для рисования.

Признаюсь, я до бумаги жаден. Не говоря уже о записных

книжках и блокнотах.

Это началось с детства, во время войны. Обмакнутое в чер-

нильницу стальное перышко увязало в коричневых буграх

и ворсинках какой-то оберточной дряни, на которой мы,

школьники, писали диктанты и решали задачи.

Через много-много лет в Каире я увидел, как делают папи-

рус по древнеегипетской технологии. Долгая, очень сложная

работа.

…Чистый лист в ожидании лежит белым парусом. Смогу ли

наполнить его свежим ветром? Чтобы он достиг читателя.

БУРЯ. Как назло, утро выдалось серое, с порывистым ветром.

Мы грохотали по гальке навстречу грохочущему прибою.

На дикий пляж во всю его длину накатывали высокие волны,

с гребней которых срывались космы пены.

— Три часа добирались… Может, хоть обмакнемся?— предло-

жил кинооператор Игорь.

— Стоит ли? Только подмерзнем,— отозвался старший из нас,

Олег Николаевич.

В сорок пятом году, под конец войны, он достиг призывно-

го возраста, успел попасть на фронт и через день был ранен

в ягодицу. Этого ранения он стеснялся: получалось, трус, бе-

жал от фрицев.

Рев бури усиливался. В единственный свободный от съемок

день я уговорил их вырваться из высокогорного аула к морю.

И вот на тебе!

Я стал раздеваться. Игорь последовал моему примеру.

— Парни, вы с ума сошли,— сказал Олег Николаевич, нереши-

тельно сдергивая вниз молнию на куртке.

— Главное — протаранить первый вал. А там как на качелях!—

Игорь первым пошел к воде. За ним, придавив снятую одежду

галькой, нерешительно двинулся Олег Николаевич.

Я стоял на самом урезе воды, смотрел, как они один за дру-

гим преодолевают первые ярусы волн, и мне уже не хотелось

лезть в море.

— Не холодно!— донеслись сквозь грохот шторма их вопли.—

Иди скорей!

Я сделал шаг вперед, кинулся напролом в нарастающую

надо мной водяную стену.

…Мы довольно долго то проваливались в пропасти между

волнами, то возносились в соленой водяной пыли к пробива-

ющемуся сквозь тучи солнцу. Чем дальше относило меня, тем

легче и веселее, было управляться с бурей.

Внезапно донеслись крики:

— Володя! Володя!

Взлетая на очередной гребень, я увидел уже выбегающих

на берег Игоря и Олега Николаевича. Они кричали, указывая

на что-то за моей спиной.

Я успел обернуться, увидеть вдалеке толстую, вращающую-

ся колонну смерча, соединяющего небо и море.

Не было времени снова оглянуться на смерч.

Азарт отчаяния овладел мною. Казалось, я уже чувствую но-

гами дно, казалось, берег совсем рядом.

Очередной вал обрушился, накрыл с головой. Нечем стало

дышать. Меня закрутило и поволокло в пучину.

Все-таки удалось на миг вырваться, глотнуть воздуха, даже

встать на ноги. Но тут с оглушительным грохотом толкнуло

в спину, опрокинуло под воду и потащило в глубину, раздирая

о гальку.

Я бы не писал сейчас этих строк, если бы руки Игоря и Оле-

га Николаевича не выдрали меня из этой мясорубки волн.

Стоял на берегу. По груди из многочисленных порезов со-

чилась кровь.

— Цел?— спросил Олег Николаевич.

Вовсю сияло солнце. Витая колонна смерча уходила в сто-

рону открытого моря.

Я был в высшей степени цел.

БЫДЛО. Он ездит по улицам Москвы в японской машине

с тонированными стеклами.

Этот русский человек, москвич, уже очень много лет не вхо-

дил ни в метро, ни в автобус или троллейбус. Один только

вид других, малоимущих людей вызывает брезгливую гримасу

на его лице, покрытом модной нынче небритостью, оканчи-

вающейся бородкой.

«Быдло»,— вырывается у него при виде нищих или беженцев.

Он богат. Хотя в жизни никогда ничего не сделал. Ничего.

Трижды был женат на дочерях состоятельных торгашей.

Со всеми по очереди развелся ради четвертой — еще более

богатой.

Ухитрился обзавестись званием доктора каких-то наук. Чис-

лится консультантом какой-то фирмы…

Считает себя интеллектуалом.

…Ты спросишь: что такое быдло?

Запомни, девочка, он это самое и есть.

БЮРО. Эх, Ника, до чего же тянет ранней весной из дома!

Особенно когда ты старшеклассник, когда кажется невоз-

можным снова тащиться в школу.

Снег в Москве еще не весь растаял. Почки на ветках топо-

лей и лип только готовятся брызнуть зеленой листвой. Их

раскачивает теплый ветер, прибывший, как сказало радио,

с просторов Атлантического океана.

Выходит, этот циклонический ветер прошел над Испани-

ей, Италией, Грецией…

В такое утро невозможно усидеть дома.

Лужи сверкали от солнца. Шлялся без цели, затерянный сре-

ди уличной суеты. Меня занесло на площадь, которая теперь

называется Театральной. До блеска вымытые экскурсионные

автобусы «Интуриста» стояли у гостиницы «Метрополь».

Гиды суетливо рассаживали в них иностранцев — венгров, ан-

гличан, немцев.

С ревностью смотрел я вслед отъезжающим автобусам. Это

был мой город, моя Москва, где я был обречен оставаться веч-

ным пленником.

Двинулся дальше. И вдруг заметил у одной из стеклянных

дверей «Метрополя» небольшую вывеску. На ней латинскими

буквами было написано:

«Т РЕВЕЛ БЮРО.

БЮРО ДЕ ВОЯЖ».

Это было бюро путешествий! За сверкающей дверью скры-

вались дальние страны. Открой ее — попадешь в Испанию,

Италию, Грецию.

Я стоял, перед заветной дверью, ведущей в иной, сказочный

мир. Она была заперта для таких, как я. Казалось, навсегда…

В

ВАЛЕТ. У нас в довоенном московском дворе верховодил

пацанвой двенадцатилетний Валет. Такова была его кличка.

На самом деле его звали Валька.

Этот вечно голодный, вечно сопливый шкет ютился с мате-

рью-пьянчужкой в подвале покосившегося флигеля, стоявше-

го между дровяным сараем и помойкой.

Именно Валет подбил меня, семилетнего, кинуть «на спор»

камень в окно недавно построенного впритык к нашему двору

родильного дома. У моей мамы были из-за этого большие не-

приятности. А мне родители запретили выходить во двор.

Тянуло туда, как пленника на свободу.

Наконец запрет был снят с условием — к Валету не прибли-

жаться.

Вся ребятня кучковалась вокруг Валета, даже девчонки.

Не мог я оставаться одиноким парием.

Под стеной своего флигеля Валет то и дело организовывал

игру в расшибец, выманивая у нас пятачки, а то и гривенники,

научил играть в карты, в подкидного дурака. Проигравший

получал от Валета щелобаны по кончику носа. Было больно,

катились слезы.

Все замирали от восхищения, когда он помногу раз, вы-

соко подбрасывал ногой «лянгу» — кусок свинца с пучком

шерсти.

От него мы набирались множеству гадких, матерных слов,

блатных песенок вроде такой: «Когда я был мальчишкой, но-

сил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский

нож. Я мать свою зарезал, отца свово убил. А младшую се-

стренку в колодце утопил. Лежит отец в больнице, а мать в сы-

рой земле. А младшая сестренка купается в воде». Полагалось

напевать эту жуткую балладу, лихо сплевывая сквозь зубы. Что

я и пытался делать в свои семь лет.

У Валета действительно был складной нож с длинным лезви-

ем. Не раз он заставлял меня класть наземь ладонь с растопы-

ренными пальцами и, приговаривая: «чет-нечет, нечет-чет»,

с сумасшедшей скоростью втыкал между ними острое лезвие.

Я умирал от страха и все-таки подчинялся гипнотической

воле своего мучителя. Тем более, он предупреждал: «Нажалу-

ешься — зарежу».

Частенько у дворовых ворот появлялся взрослый дядька

с пустым мешком через плечо. Он закладывал в рот два паль-

ца — раздавался пронзительный свист. Валет стрелой кидался

со двора, исчезал вместе с дядькой.

Пацаны поговаривали, что Валет, подсаженный своим хо-

зяином, проникает через форточку в чужие квартиры…

Однажды воскресным вечером он притащился во двор

в прилипшей к спине окровавленной рубахе. Лицо и плечи

его тоже были изрезаны стеклом.

Не добредя до входа в свой подвал, он повалился у сарая.

Мой мучитель подыхал.

Я кинулся в дом за мамой.

Мама спасла Валета. Вытащила осколки стекол, обмыла

раны, засыпала их стрептоцидом, вызвала «скорую», отпра-

вила в больницу.

…Он куда-то исчез перед самой войной. Чувство потери до

сих пор терзает меня.

ВАРИАНТ. Если при письме какое-то слово показалось не-

точным, не трать времени на сомнения. Сразу ищи другой

вариант.

Когда мне приходилось останавливаться на развилке двух

дорог, и я не знал, по какой из них пойти, решительно пово-

рачивался к ним спиной, прокладывал свой путь по бездоро-

жью. В литературе этот вариант — царский.

ВДОХНОВЕНИЕ. Ты попросила у меня чистый лист бумаги

и убежала с ним в свою комнату.

Довольно долго тебя, моей первоклашки, не было слышно.

Несколько обеспокоенный, я зашел к тебе.

Ты сидела с авторучкой за своим письменным столом. Бес-

смысленно, как мне показалось, усеивала поверхность листа

многочисленными синими точками. Рядом лежала раскрытая

коробка с фломастерами.

— Папа, пожалуйста, подожди. Не мешай.

Я вышел. Часа через два передо мной возникла протянутая

тобой картинка. Бросилась в глаза ее необычайность, непохо-

жесть на все твои предыдущие рисунки. Почему-то вспомнил

о ярком творчестве художника Миро. Репродукций его кар-

тин ты никогда не видела.

…Из прихотливого соединения цветными фломастерами си-

них точек словно созвездия в небе возникли жираф, мышка,

ежик, бабочка, птица, лошадка. Угловатые фигурки были от-

четливы и одновременно зыбки, как знаки Зодиака. Самое

удивительное, картинка представляла собой законченное

цветовое целое.

— Доча моя, доча, доча-балабоча,— растроганно сказал я, об-

нимая тебя и целуя в макушку.— Долго трудилась. И вышло за-

мечательно!

— Как это долго? Нарисовала за одну минуту!

Не заметила пролетевшего времени — верный признак

вдохновения.

ВЕК. Как-то слышал по радио опрос,— «В каком веке вы бы

хотели жить?» Отвечающие изгилялись, как могли. Кто хотел

бы жить в галантном восемнадцатом веке, кто — в девятнадца-

том, чтобы нанести визит Пушкину.

Я же счастлив тем, что большую часть жизни прожил

в своем ужасном XX веке, был свидетелем и порой участни-

ком грандиозных катаклизмов. Благодарен судьбе за то, что

остался жив и даже с тобой и мамой очутился в теперешнем

двадцать первом.

Но это уже не мой — твой век.

Начался он, конечно, не в 2000 а в сентябре 2001 года

с того момента, когда мы, включив телевизор, вместе с тобой

и миллионами людей бессильно смотрели на экран и видели,

как неотвратимо приближается второй самолет-убийца к баш-

ням-небоскребам Торгового центра Нью-Йорка.

Розовые надежды населения земного шара на то, что в но-

вом веке, новом тысячелетии повсюду наступят мир и бла-

годать, рушились вместе с башнями-близнецами, тысячами

гибнущих жизней.

Впоследствии один из пожарных рассказывал, что увидел

на ступеньках разрушенной лестницы стоящую там изящную

женскую туфельку, полную крови…

С тех пор эта хрупкая туфелька стоит в моих глазах.

При всем том, девочка моя, тебе суждено взрослеть, суще-

ствовать именно в этом веке. Видит Бог, как я тревожусь за

тебя. И все-таки завидую. Как мальчишка, которого не возь-

мут с собой в захватывающее Приключение.

ВЕРА. Для меня слова «вера в Бога» кощунственно неточны.

Я не просто верю. Я знаю.

ВЕСНА. О ней начинаю мечтать загодя, чуть ли не в ноябре.

Чем дольше идут мои годы, тем чаще подумываю: доживу хотя

бы до марта или нет?

Но когда был совсем маленьким, тоже нетерпеливо до-

жидался весны. Хорошо помню, как лет в шесть впервые со-

чинил стишок:

« Поднялся из земли стебель тоненький.

По нему уж букашка ползет.

Из берлоги медведик веселенький

Выползает. Он лапу сосет».

Гордясь собой, прочел пацанам нашего двора. И был спра-

ведливо высмеян. Надолго, до седьмого класса, перестал за-

ниматься стихотворством.

Поразительно молчаливое мужество кустов и деревьев,

с которым они переживают морозы и тьму длинных зим. Осе-

нью от этих растений остаются скелеты самих себя. Но вот

весна, и наступает чудо воскрешения — нарастает новая плоть

листвы, побеги.

…Мартовским утром мы с тобой выходим во двор, загадыва-

ем — кто скорей заметит первую травинку, вылезающую рядом

с остатками снега.

И всегда победительницей оказываешься ты.

ВЕСТЬ. Каждый ждет, что однажды получит Весть. Грянет

телефонный звонок, почтальон принесет телеграмму…

И все волшебно изменится.

Неслыханная ответственность — быть писателем. Знать,

что читатель с надеждой откроет переплет твоей книги…

ВЗГЛЯД. 3 октября 1956 года, почти половину столетия

назад, дождливым, слякотным вечером я оказался на даче

у Бориса Леонидовича Пастернака. И пробыл там часа два,

потрясенный его внимательностью ко мне — безвестно-

му парню, который от смущения даже стихов своих не про-

чел.

Боясь, что задерживаю его, несколько раз порывался уйти.

Но он останавливал меня. А потом попросил немного пого-

дить, поднялся на второй этаж. И пропал.

Оказалось, дожидался, пока высохнут чернила надписи

на предназначенном мне в дар «Гамлете» в его переводе.

Борис Леонидович взял с меня слово, что я приеду к нему

через год с тетрадью стихов. Тщательно упаковал книгу. Рва-

нулся проводить под ледяным дождем на станцию Передел-

кино.

Я воспротивился. Тогда он сказал, что будет стоять у рас-

крытой двери и смотреть вслед.

В романе «Здесь и теперь» я подробно написал об этой

встрече. О том, как уходил, оглядывался и видел силуэт Па-

стернака в проеме освещенной двери.

…Этот взгляд до сих пор держит меня в поле своего луча.

И если я порой сбиваюсь с пути, он как спасательный трос,

натянутый вдоль домов какого-нибудь поселка за Полярным

кругом не дает сгинуть во тьме и метели.

ВИНÁ. Многие церковники, православные и католические,

возбуждают и поддерживают в верующих чувство вины.

Человека может поднять только любовь к нему, искреннее

участие. Без запугивания и тошнотворных нравоучений.

С тех пор как в Палестине появился, погиб и воскрес Хри-

стос, церковное предание донесло до нас Его призыв: «Радуй-

тесь и веселитесь!»

А что касается вины, то у каждого есть совесть. Каждый сам

знает, в чем он виноват. Знает и терзается без подсказки мучи-

телей в рясах и сутанах.

ВИНО. Его интересно пробовать. Но не упиваться.

Когда я жил посередине Эгейского моря на острове Скиа-

тос, мне подарили ящик с гнездами, откуда торчали 12 буты-

лок лучших греческих вин.

Этого запаса хватило на полтора месяца ежевечерней де-

густации. Правда, не считая джина, который я употреблял

после утренней рыбалки, сидя в прибрежном кафе-баре «Ми-

фос».

Именно тогда я понял, что всю жизнь притворялся, нахва-

ливая в разных компаниях вслед за знатоками прославленные

сухие напитки. Например, французское шампанское-брют,

различные рислинги и тому подобную кислятину.

На самом-то деле, Ника, признаюсь тебе, я как пчела лю-

блю только натуральные сладкие или полусладкие вина.

Как-то нам с твоей будущей мамой Мариной официант

римского ресторана откупорил к обеду бутылку белого вина.

Вкус его был божественным. Мама-то пила мало, только по-

пробовала. А я шел потом по Риму в состоянии, похожем

на вдохновение. То ли от легкого подпития, то ли от всего

сразу — Марины, Рима, солнца.

К сожалению, я не запомнил названия того вина. А может

быть, и к счастью — оно оказалось чудовищно дорогим.

Но все-таки самое чудесное на свете — густое черное вино

«качич», изготовляемое крестьянами близ поселка Каштак

на берегу Черного моря.

ВИСЕЛИЦА. Судя по книжным иллюстрациям, она, как пра-

вило, похожа на букву «П».

Однажды во время бессонницы мне почему-то пришли в го-

лову такие соображения.

Под буквой «П» виселицы орудует Палач. Готовит Помост

и Петлю. Чтобы, если не придет Помилование, Повесить

Преступника по Приговору. И затем Предать земле, Похоро-

нить.

Зимний рассвет выдался солнечным. Прикрыв за собой

дверь ванной, чтобы тебя не разбудить, я умывался ледяной

водой и думал: «Что только порой не образуется в воспален-

ном бессонницей мозгу… Зачем?»

ВЛАСТЬ. Кажется, у меня никогда не было стремления к вла-

сти. Даже над тобой, моей дочкой, не властен.

Раза два в сердцах как-то шлепнул тебя (за дело, между про-

чим). Обошлось себе дороже. Слезы твои быстро высохли.

Все забылось. А я еще много дней и ночей мучился, ненави-

дел себя.

Я над собой с радостью признавал бы власть своего духов-

ного отца Александра Меня. А он ею не пользовался!

ВЛЮБЛЕННОСТЬ. Возможно, кому-нибудь смешно читать

о том, что я уже сейчас с ревностью думаю о предстоящих

тебе, семилетней девочке, влюбленностях.

Безответная влюбленность унизительна. С болью думаю

о твоих неизбежных слезах, разочарованиях.

С другой стороны, убежден: этими жесткими мерами Бог

оберегает от поспешного выбора, для заповеданного свыше

человека, который станет частью тебя, за которого ты будешь

готова отдать все на свете.

ВНЕШНОСТЬ. Некоторые дамочки разных возрастов зна-

чительную часть жизни тратят на то, чтобы обмануть мужчин.

При помощи туши подкрашивают глаза, чтобы они каза-

лись большими, приклеивают длинные ресницы, румянятся,

выщипывают брови, красят помадой губы, создавая «мишень

для поцелуев».

В результате вместо лица получается раскрашенная маска,

фальшивка.

Если мошенники за изготовление фальшивых денег кара-

ются по закону, то что же сказать об этих дамочках?

Представляю себе ужас и разочарование их мужей наутро

после свадьбы! Да еще когда обнаруживаются надутые сили-

коновые груди и следы операций косметологов.

Лицо — знамя души. Оно должно быть просто чистым, неза-

пятнанным. Именно как знамя.

ВОДА. Что же это такое? Неужели просто соединение водо-

рода и кислорода, в котором я так люблю плавать?

Умеющая фантастически менять свой облик, вода обнимает

Землю океанами и морями, падает дождем с небес, может пре-

вращаться в лед, в нежное кружево снежинки, в высоченные,

яростные валы шторма, в стелющийся над лугами туман…

Материки покрыты пульсирующей сердечно-сосудистой

системой родников, ручьев и рек.

Что же такое вода?

Подозреваю, она — одно целое. Сознательное живое суще-

ство со своей радостью и печалью.

Убедился в одном: с водой можно говорить, с помощью мо-

литвы и определенного метода обращаться к ней с просьбой

вылечить ту или иную болезнь.

И больной, выпив такую воду, выздоравливает.

ВОЗДУШНЫЕ ГИМНАСТЫ. Был период, впрочем, недол-

гий, когда мне понадобилось ежедневно приходить в цир-

ковое училище, смотреть на тренировки будущих клоунов,

жонглеров, канатоходцев.

Была там и группа воздушных гимнастов. Тех самых, что

с кажущейся легкостью перелетают под куполом с трапеции

на трапецию. Их тренировал знаменитый в прошлом воздуш-

ный гимнаст.

Под его наблюдением три парня и девушка отважно летали

в воздухе, подстрахованные пристегнутыми к каждому троси-

ками-лонжами и натянутой над ареной сеткой.

— Нравится?— спросил меня тренер.

— Завидно.

— Не завидуйте. Знаете, на что смотрит публика во время

представления в цирке? Втайне ждет и надеется, что кто-ни-

будь разобьется. Ведь мы там работаем без страховки… Вот

зачем она приходит. Честно посмотрите в себя и увидите, что

вы и сами такой.

ВОЗРАСТ. Знаешь, Ника, я совсем заблудился в своем воз-

расте.

Вот тебе сейчас пошел восьмой год. По своему развитию ты

несколько опережаешь многих сверстников.

Что касается твоего папы, то по паспорту возраст у меня

один, внутреннее ощущение себя другое — точно такое же, как

было в 17 лет. При этом в течение одних и тех же суток к ве-

черу я могу почувствовать себя развалиной, наутро — твоим

ровесником. Или даже малым ребенком, впервые увидевшим

захватывающее явление — восход солнца.

Каков же мой истинный возраст?

Иногда мне дают понять, что я веду себя несолидно. Наша

мама порой начинает оправдываться за меня перед людьми.

Но ведь я не паясничаю. Я такой, как есть. В жизни. И в сво-

их книгах.

ВОЙНА.

Я, между прочим, пережил войну.

Я помню эту тишину,

Что после взрыва бомбы оседает.

Мать молодая, а уже седая.

С ней, наступая на шнурки ботинок,

Бежал я под бомбежкою в ночи.

… Зениток с «юнкерсами» поединок,

прожекторов скрещенные лучи.

XX век…

ВОЛЯ. Этим словом называют чувство неохватной свободы.

То самое, какое налетает, когда стоишь перед далью полей

и лесов или вдыхая соленый ветер, озирая морской горизонт.

Этим же словом обозначают высшую устремленность к цели.

Так и говорят — «железная воля». Русский язык таинственно

соединил в одно слово раздольную ширь воли и сконцентри-

рованную в кулак волю к действию.

ВОПРОСЫ. Никогда не стесняйся задавать вопросы, спра-

шивать. Если, конечно, не можешь найти ответ сама.

По тому, как отвечают люди, сразу видно, умен человек или

глуп, искренен или нет.

Чаще всего попадаются самодовольные удальцы, которые

берутся ответить на любой вопрос.

Уважительное преклонение перед тайной мира заставило

в свое время величайшего мудреца Сократа признать: «Я знаю

то, что ничего не знаю».

Чем более духовно богат человек, тем менее категоричен

он в своих ответах. И тем больше ставит вопросов перед са-

мим собой.

ВОР. Вечером я приехал в недельную командировку в город

Днепропетровск. Остановился у собственного дяди Мити.

Утром, не теряя времени, отправился на трубопрокатный

завод, изготовляющий корпуса космических ракет. Там по-

сле планерки к 11 часам меня ждал главный инженер, чтобы

поводить по цехам, ознакомить с проблемами, о которых я,

двадцатипятилетний начинающий журналист, должен был

написать очерк для столичной газеты.

Стояла жара.

Бумажник с паспортом, командировочным удостоверением

и деньгами, блокнот для записей, авторучка, пачка папирос,

спички — все это добро я вынужден был распихать по кар-

манам пиджака. Накинул его на плечи и, стараясь держать-

ся в тени деревьев, неторопливо пошел искать трамвайную

остановку.

Одно обстоятельство несколько беспокоило меня: я ничего

не понимал в трубопрокатном производстве. Однако с легко-

мыслием молодости надеялся, что выполню поставленную

редакцией задачу и таким образом приобщусь к наступающей

космической эре.

Разморенный жарой южный город пил газировку, ел моро-

женое. Тротуар у трамвайной остановки был засыпан шелу-

хой семечек.

Я дождался нужного номера трамвая, втиснулся в набитый

пассажирами вагон, купил билет у кондукторши, узнал, что

до завода мне нужно ехать восемь остановок. Ухватившись за

свисающую сверху ременную петлю, я боле или менее вольно

стоял среди пассажиров до того времени, когда на следующей

остановке вагон окончательно заполонила гомонящая толпа лю-

дей с сумками и корзинами, видимо, возвращающихся с базара.

Стиснутый потными телами, я старался отстраниться, ста-

рался уловить слабое дуновение воздуха, чуть долетавшее из

открытых окон трамвая.

Вдруг ощутил — кто-то лазит по карманам моего сползающе-

го с плеч пиджака.

Отпустив петлю, я исхитрился несколько вздернуть его об-

ратно на место. И в этот момент увидел чью-то руку с моим

бумажником. Она принадлежала улыбающемуся мне в лицо

высокому человеку с золотым зубом — «фиксой».

Бумажник исчез. Вор продолжал неторопливо шарить по

карманам, все так же гипнотизируя меня своей улыбкой.

— Что вы делаете?— стесняясь, спросил я. Хотя и так было по-

нятно, что он делает.

Вор все с тем же доброжелательным выражением лица шеп-

нул:

— Молчи громче…

Я попытался схватить его за руку и понял, что не столько

плотная масса людей мешает мне сделать это, сколько страх

получить удар ножом.

И все же я закричал: «Граждане, меня грабят!»

Люди отводили взгляд, гомон вокруг смолк. Я понял — ни-

кто не поможет, не вступится. Наглое зло торжествовало

на глазах у всех. Вор крал у меня веру в человеческую солидар-

ность, и это потрясло меня, как если бы из атмосферы Земли

разом исчез кислород. Впервые я осознал, насколько человек

может быть одинок среди себе подобных…

На следующей остановке вор первым выскользнул из ва-

гона.

— Бегите! Бегите за ним!— словно проснувшись, раздвинулись

передо мной пассажиры — Зовите милицию!

Я вышел. Тем более, без документов ехать на завод станови-

лось бессмысленно.

Кроме бумажника из пиджака исчезла авторучка, и даже

пачка сигарет.

Когда я нашел отделение милиции и меня усадили писать

заявление о краже, я обнаружил на руке отсутствие часов.

Прочитав заявление, дежурный спросил:

— Сколько еще предполагаешь быть в нашем городе?

— Неделю.

— Позвони дней через пять. Денег не вернешь. А документы

подкинут.

…Документы действительно подкинули. Я получил в мили-

ции паспорт, командировочное удостоверение. И покинул

Днепропетровск, так и не разобравшись с проблемами изго-

товления космических ракет.

ВОРОБЕЙ. Только что над Киевом отшумел летний ливень.

И опять засияло солнце.

Из-под навеса кафе «Кукушка» официант принес мне сухой

стул, и я сел у одного из пластиковых столиков с поваленной

ветром вазочкой, откуда вывалились измокшие салфетки.

Ждал, пока принесут кофе и бутерброд с сыром.

Вокруг с высоких кустов и деревьев срывались сверкающие

капли. Отсюда, с кручи, далеко внизу в разрывах буйной зеле-

ни сверкал Днепр.

От сверкания мокрой листвы, капели, Днепра ломило гла-

за. Оглушительно чирикали воробьи.

…Я пил кофе, начал было есть бутерброд, когда, обдав тре-

петным ветром крылышек, мимо лица на столик спланирова-

ла стайка воробьев.

Птахи нетерпеливо подпрыгивали, подлетали, чуть ли

не ко рту.

Я подумал о том, что они привыкли здесь кормиться, а сей-

час, кроме меня, посетителей нет. Разломил остатки бутер-

брода, бросил им на столик. Самые большие куски ухватили

клювиками самые наглые и стремглав полетели с ними куда-

то в укромные места. Остальные суетились вокруг крошек.

Один их воробышков все подскакивал к корму, но ему ни-

чего не доставалось. И тут, видимо, прознав о дармовом

угощении, налетела еще одна банда, чтобы доклевать все под-

чистую.

Мой воробышек бессильно прыгал по краю столика. Похо-

же, этот праздник жизни оказался не для него.

Я заказал еще один бутерброд.

Боясь, что воробышек улетит, не поев, торопливо насыпал

целую гору крошек поближе к нему.

Захотелось изловить его, унести с собой, кормить и беречь.

Поймать птичку не составляло труда. С детства знаю, как ло-

вить воробьев без особых подручных средств. Но воробьи

неволи не терпят. И потом, я был здесь, в Киеве, в команди-

ровке. Одинокий человек в гостиничном номере — куда бы

я его дел?

Почему-то не хотелось уходить из кафе, вообще уезжать из

Киева. Вспомнил, как колотится сердце воробья, когда его

поймаешь, зажмешь в ладони.

Мой воробышек ел, насыщался, попивал воду из лужицы

на столе.

…А в это самое время где-то здесь, в этом самом городе, бе-

гала, прыгала, подрастала не очень-то счастливая в семье

и в классе одиннадцатилетняя девочка — моя будущая жена

и твоя мама Марина.

Как подумаешь сейчас, сколько еще до нее, до встречи с Ма-

риной, оставалось жить…

ВОСПОМИНАНИЕ. …Ночной ветерок пронизывает ков-

бойку. Я подмерз, но упрямо торчу рядом с вахтенным матро-

сом на носу пассажирского корабля. Мне пятнадцать лет.

Вахтенный время от времени разворачивает прожектор

вправо-влево. Мы вместе вглядываемся в волнующуюся по-

верхность вод — не показалась ли мина. Совсем недавно кон-

чилась война. Черное море еще полно плавучей смерти.

За ночь в луч прожектора попала только одна мина, и ее

расстреляли с капитанского мостика.

…Ощущение начавшейся взрослой жизни, настоящей опас-

ности. Восторг.

ВОССТАНИЕ. Сторонись любых толп, Ника. Близко не под-

ходи!

То ли бактериями безумия, то ли массовым гипнозом кто-

то мгновенно заражает скопления людей. Заражает каждого.

И вот уже нет отдельного человека, есть безумная масса, гото-

вая слепо ринуться за тем, кто ее поведет…

Так начинаются погромы, поджоги, убийства.

Совсем молодым парнем я остановил в станице Клетской

сотенную вооруженную толпу восставших казаков. Не дал со-

вершить расправу над ни в чем неповинными людьми.

Лишь потом сообразил, что и меня могли лишить жизни.

Не сомневаюсь, что подобными восстаниями толп, зара-

женных бактериями злобы, руководит дьявол.

ВОСТОК. Он заглядывает в мою комнату солнцем.

Это солнце прошло над Тихим океаном, над Индией, над

Иерусалимом и осветило растения на подоконнике, часть

книжной полки, нашу коллекцию раковин.

Пока встаю, умываюсь, оно уже передвинулось, светит

во всей красе в окно твоей комнаты.

Вставай, Ника! Отдергивай штору.

Первое, что ты научилась рисовать, было солнце.

Это не сказка — всего несколько часов назад солнце сверка-

ло в фонтанах китов, в хрустальных ледниках Гималаев. Его

приветствовали, вздымая хоботы, добродушные индийские

слоны, оно отражалось на верхушках минаретов, на куполах

храма Рождества Господня.

Затянуто небо облаками или нет, восток каждое утро на-

правляет к нам солнце.

Недаром в Библии сказано, что нужно молиться, обратясь

лицом на восток.

ВРЕМЯ. Многие помнят, что в Евангелии написано: «Для Го-

спода тысяча лет, как один день».

Загадочно.

Опыт каждого напоминает: день может промчаться мгно-

венно, а может тянуться бесконечно долго.

Принято считать, что эти явления свидетельствуют просто

о психологическом состоянии человека.

Некоторые думают, что время условно измеряется измене-

ниями человеческой жизни, природы; что на самом деле его

нет.

А выдающийся ученый профессор Козырев, исследуя при

помощи гироскопов эффекты времени, пришел к выводу,

что время — особый вид энергии, текущей по направлению

к определенной точке Галактики.

Как бы там ни было, сколько же можно переделать, пере-

думать за один день!

Понимаю, не всегда получается. И мне порой на следующее

утро вспомнить-то нечего.

А ведь этих дней, девочка, отпущено считанное количе-

ство…

ВСТРЕЧА. Показалось, он издали приглядывается ко мне.

Я тоже обратил на него внимание во время первого же посе-

щения ресторана при нашем туристском отеле «Рояль-палас»

на берегу Красного моря.

Этот великолепный экземпляр человека — стройный, вы-

сокий господин в лимонного цвета рубахе с воротником-

стоечкой, белых брюках всегда двигался чуть позади своего

маленького стада из двух женщин в просторных египетских

галабеях — полноватой и худенькой. Сразу было ясно, это

жена и дочь. Хотя с запястья одной из его рук всегда свисали

четки, он, как ни странно, напоминал Маяковского.

«Скорее всего, мулат»,— думал я, глядя на его негритянски

смуглое, дочиста выбритое лицо с каким-то благородным пе-

пельным оттенком кожи.

В тот вечер я припозднился с купанием в море да еще по-

курил с вооруженным охранником пляжа Абдуллой. И пока

переодевался потом в своем бунгало, пока под фонарями

и пальмами дошел до ресторана, расположенного у большого

бассейна под открытым небом, там было уже полно ужинаю-

щих и гомонящих туристов. Кажется, не оставалось ни одно-

го свободного места.

Старший официант в белой куртке увидел, что я в задум-

чивости приостановился, издали махнул мне рукой и указал

на полускрытый кустом цветущего гибискуса столик.

После моря особенно хочется есть. Я быстро разделался

с ужином и уже допивал из фужера прекрасное египетское

пиво «Stella», как увидел, что официант ведет к моему столику

шествующее гуськом то самое семейство.

На этот раз красавец был в отлично отглаженной белой ру-

бахе, тоже с воротником-стоечкой, и коричневых брюках. Он

по-английски спросил у меня разрешения. Они расселись за

столиком.

И мне расхотелось уходить в свое бунгало.

— Нравится пиво?— спросил он меня.— В Египте делают толь-

ко один сорт пива, зато очень хороший.

Он заметил, что я с трудом понимаю английский, спросил:

— Испанец? Француз?

— Еврей,— ответил я.— Фром Раша.

Обе женщины, перестав есть, уставились на меня так, будто

впервые увидели живого еврея.

— Фром Раша? Из России?— чудесная детская улыбка озарила

лицо этого человека. Он чуть пригнулся ко мне и тихо пропел

на почти чистом русском языке: «Когда на улице Заречной

в домах погаснут фонари, горят мартеновские печи. И день,

и ночь горят они…» Я когда-то учился в Свердловске. Эта пес-

ня была гимном нашего курса.

— Вы кто?— в свою очередь спросил я, переходя на родной

язык.— Африканец?

— Араб. Живу в Марокко, в Касабланке. Инженер-химик. Это

жена, не работает. И наша дочь. Она анестезиолог. Завтра

утром возвращаемся домой. Приезжали на машине отдохнуть.

Пока здесь опять не началась война.

Он подозвал официанта, попросил принести две бутыл-

ки пива, явно дожидаясь, пока я спрошу, о какой войне идет

речь. Но мне показалось опасным поднимать эту тему.

— Война между Израилем и всем арабским миром,— сказал он,

наливая из открытой официантом бутылки пиво мне и себе.—

Подумайте сами, вы еврей, я араб. Вместе пьем пиво. Лично

между нами нет крови, нет ненависти. У нас один Бог. Хотя

мы, арабы, называем его Аллахом. Нам обоим противен тер-

роризм.

При слове «терроризм» жена, которая явно не понимала

по-русски, с тревогой глянула на него так, как сморят на одер-

жимого.

Он же, все быстрее перебирая пальцами четки, стал убеж-

дать меня в том, что именно такие люди, как мы, могут стать

инициаторами конференции; руководители всех стран обя-

заны будут выслушать представителей террористов. «Почему

это с ними нельзя вступать в переговоры?— то и дело вопро-

шал он.— Разве они не люди? Разве у них нет своей логики?»

Я молча слушал его. Этот человек нравился мне все

больше.

— Они такие же люди, как мы, у них тоже есть дети… Неуже-

ли вы думаете, что человеку с поясом шахида не горько идти

умирать?

— Но что конкретно можем сделать мы с вами?

— Многое! Стать катализатором, началом всего процесса.

Что я мог ему ответить? Как всякий нормальный человек,

я тоже не раз думал о том, как спасти мир от раковой язвы

терроризма, как всех примирить.

Перед тем как покинуть ресторан, мы обменялись адреса-

ми и решили продумать наши первые шаги.

Обнялись на прощание. Прошли месяцы, год. Я не получил

от него ни одного письма. Чем больше шло время, тем силь-

нее я тревожился. На мой запрос никто не ответил.

Запоздало пожалел о том, что мы почему-то не обменялись

номерами телефонов.

Г

ГАДАНИЕ. С дорожной сумкой через плечо я шел по пустын-

ной улице к автостанции. В Душанбе стояла такая жара, что

не только прохожих, автомобилей не было видно.

Я поспешал, чтобы не опоздать на рейсовый автобус, кото-

рый должен был отвезти меня в прохладу гор — в Кандару, где

находилась опорная станция Ботанического сада.

Вдруг из какой-то подворотни навстречу мне выбежала тол-

па цыганок в пестрых юбках.

— Дай погадаю! Дай погадаю! Дай погадаю!— оглушительно

накинулись они на меня, загородив проход.

— Нет,— я приостановился, чтобы раздвинуть их и пойти

дальше.

— Дай погадаю! Дай!— их речитатив оглушал.

…Мир полон бездельников, занимающихся вымогательством

под видом гаданья. Проникнуть в будущее отчасти возможно.

Но вовсе не с помощью изучения линий ладони, кофейной

гущи, карт или какой-нибудь астрологии.

Я никак не мог вырваться из обступившей меня наглой тол-

пы. Особенно неистовствовала одна старая цыганка, увешан-

ная бусами и серьгами.

— Дай погадаю! Дай погадаю! Дай погадаю! Дай!— она оста-

навливала меня, хватала за рукава рубахи, за брюки.

Я опаздывал на автобус.

И тогда, захваченный ритмом их завываний, я скорчил зло-

вещую рожу и громко прорычал ей в лицо, используя пару цы-

ганских слов, смысл которых не очень-то понимал:

— Цыганка! Цыганка!

Кесамп ромале,

Кесамп ромале,

Я сам Бармалей!

Все знаю про людей!

В ужасе они прыснули от меня с воплями:

— Шайтан! Шайтан!

На автобус я все-таки успел.

ГАРЕМ. Когда во время путешествия по Средней Азии мы

прибыли в Бухару, местное начальство приставило к нам оч-

кастую экскурсоводшу Таню.

Дело происходило при cоветской власти. Я подбил поехать

со мной в эту длительную командировку Александра Меня.

Чтобы не создавать ему лишних неприятностей, всюду пред-

ставлял его как профессора-историка, знакомящегося с древ-

ностями Востока.

Отца Александра действительно интересовали мечети, му-

зеи, археологические раскопки.

«Все это я себе так и представлял!» — с восторгом повторял

он, карабкаясь на развалины усыпальниц. Я едва поспевал за

ним.

— А вы заметили, наша Таня то и дело украдкой осеняет себя

крестным знамением? Сдается, что она брезгует мусульман-

скими святынями. У нее вид неофитки.

— Стерва!— сказал я и осекся. Отец Александр не любил, когда

осуждают других людей.

Коротко стриженная, похожая на постаревшего подростка,

угрюмая девица оттарабанивала нам заученные в экскурсион-

ном бюро исторические сведения, бесконечные местные ле-

генды.

Как-то мы пригласили ее отобедать с нами с чайхане. Отец

Александр спросил:

— Таня, в вашем арсенале есть история о немце, который в се-

редине девятнадцатого века добрался сюда, в Бухару, через

страны и пустыни, чтобы узнать о судьбе двух пропавших ан-

глийских офицеров?

Оказалось, нет в арсенале Тани этой подлинной истории.

— Офицерам давно отрубили головы. Нарсула-хан, тогдашний

эмир Бухары, пленил доброго немца и даже прислал к нему

палача, чтобы тот заранее продумал, каким способом лучше

казнить иноверца. К счастью, бедняге удалось бежать.

Таня перекрестилась и довольно злобно отреагировала:

— Тут все они такие. Нехристи! Никому верить нельзя,

не на кого положиться!

— Таня, простите, вы замужем?— как бы невзначай спросил

отец Александр.

— Нет. Но у меня ребенок от нелюбимого человека. Мальчик.

У него церебральный паралич.

После обеда она повела нас в крепость-музей, где еще воз-

вышался жалкий дворец эмира бухарского.

Там она первым делом показала нам зиндан — яму-тюрьму,

накрытую дощатым настилом. Сверху когда-то была конюшня.

Испражнения лошадей просачивались сквозь щели на головы

узников… В полутьме ямы можно было разглядеть манекены

арестантов в рваных халатах.

Потом Таня повела нас через дворцовый двор поглядеть

на гарем эмира. Во дворе стоял привязанный к столбу печаль-

ный верблюд. Возле него хищно дежурил фотограф.

Как мне показалось, отец Александр был не прочь увеко-

вечиться с верблюдом, заиметь столь экзотическое фото, но

поскольку я решительно отказался фотографироваться, он

пошел вместе со мной и Таней во дворец.

Внутренней лестницей мы взобрались наверх и вышли

на балкон, откуда стал виден внутренний дворик, обрамлен-

ный трехэтажным извилистым зданием со множеством бал-

кончиков.

— Гарем!— с отвращением указала Таня.— Заведовала гаремом

мать эмира. Отсюда она с сыном выбирала одну из выходя-

щих на балкончики жен.

— Сколько же их было?— спросил я.

— Несколько сотен. Представляете, какое количество детей…

— Думаю, у библейского царя Соломона было еще больше,—

улыбнулся отец Александр,— Тогда это считалось престиж-

ным, в порядке вещей.

Вдруг он взглянул на Таню, спросил:

— Как зовут вашего мальчика?

— Миша,— оторопела она.

— Таня, давайте помолимся за Мишу и за вас! Для начала зна-

ете «Отче наш»?

— А вы кто?— испугалась Таня.

— Священник.

…Мы стояли на балконе в одном из центров мусульманского

мира, повторяли вслед за отцом Александром: «Отче наш, Ко-

торый на небесах, да святится имя Твое…»

ГЕОГРАФИЯ. При произнесении этого слова у одних в мозгу

возникает пестрая карта, у других — глобус.

А я вижу каравеллу с тугими от ветра парусами.

Как скучно, что все на земле уже открыто! Если где еще

и увидишь туземцев, они будут в джинсах и майках с надписью

«кока-кола».

Земные расстояния съедены сверхзвуковыми самолетами,

экспрессами железных дорог, скоростными автотрассами.

Притворяться первопроходцами, зная по открыткам и доку-

ментальным фильмам, куда придешь и что увидишь,— дурное

занятие. Мир докатился до единого знаменателя глобализа-

ции. И там, куда ты пришел, натерев мозоли и отдуваясь, мож-

но увидеть то же самое, что видел дома.

Короче говоря, географии — каюк. Земля изучена, приду-

ман Север — Юг.

Но еще существует другая география. Терра инкогнита — бе-

лая карта человеческой души.

ГИТАРА. Испанская гитара в тяжелом футляре лежит высоко

на шкафу.

Давно Марина не играла на ней.

Помнишь, как нам с тобой нравилось, когда она доставала

ее из футляра, садилась в кресло, перебирала струны и сна-

чала тихо, потом погромче начинала петь песенки, и ты ей

подпевала. А я — никогда. Потому что у меня нет музыкально-

го слуха. И еще потому, что с детства петь прилюдно мне по-

чему-то всегда стыдно.

…Солнечное утро в итальянском городе Барлетта. Дон Дона-

то вдруг останавливает автомобиль, в котором мы едем мимо

обсаженного пальмами парка. Входит в какой-то магазин.

Вскоре появляется оттуда с этой самой гитарой и вручает ее

Марине.

Он был счастлив, как ребенок, делая этот дорогой пода-

рок.

Теперь маму Марину, что называется, заела жизнь. Трудно

ходить на работу, растить тебя, помогать мне.

Тебе уже восьмой год, и когда ты плещешься в ванной,

я замечаю, что твое тельце все больше становится похожим

на гитару…

ГНЕЗДО. Майским утром 1990 года я вышел с лейкой в лод-

жию полить висящие на ее стене орхидеи.

Этим растениям не требуется земля. Они произрастают

в смеси измельченной сосновой коры и мха сфагнума.

Неделю я не поливал их.

Сперва не заметил ничего необычного. Начал поливать

разросшийся куст дендробиума нобиле, как вдруг увидел —

на висящей повыше бамбуковой корзиночке с катлеей по-

явилось что-то лишнее. Я привстал на цыпочки. Это было

изящно сплетенное из надерганного в соседних корзиночках

мха округлое гнездо. И в нем лежало пять голубовато-белых

яичек!

Я огляделся, ища глазами хозяев гнезда.

Московский двор был по-утреннему пуст. Возле припарко-

ванных у подъездов машин шаркал метлой дворник. Даже во-

робьев и голубей не было видно. И только три вороны тяжело

перелетали с дерева на дерево.

Я побоялся, что они доберутся до моей лоджии. Спешно по-

лил все орхидеи за исключением той, где покоилось гнездо,

убрался в комнату, закрыл за собой дверь и, забыв обо всех

делах, стал следить через окно…

Довольно скоро из синевы небес к лоджии подлетела птич-

ка. Совершенно черная, с длинным, как шило, клювиком.

Она спланировала на гнездо и стала невидима с того места,

где я стоял.

Я тихонько приоткрыл дверь, выглянул. Из гнезда видне-

лась черная настороженная головка.

Я снова убрался в комнату. Наверняка это была самочка.

С утра, должно быть, улетала куда-то перекусить.

Чтобы облегчить ей жизнь, я взял в кухонном буфете при-

горшню пшена, раскрошил ломоть белого хлеба. Потихоньку

вынес в мисочке в лоджию, поставил на кафельный пол.

Она не обращала на корм никакого внимания. В течение дня

порой решительно выпархивала из гнезда, улетала, и я вся-

кий раз боялся, что она однажды позабудет про отложенные

ею яички и не вернется.

Но она возвращалась.

Так прошло два дня. На третий, под вечер, ко мне приехал

с ночевкой отец Александр.

Я сразу рассказал ему о том, что происходит в лоджии.

— Покажите!— выдохнул он.

Когда я вывел его в лоджию, птицы на гнезде не было. Все

пять яичек лежали на месте.

— Уходим,— тут же шепнул отец Александр.

Едва мы затворили за собой дверь, птичка вернулась.

— Красавица!— шепнул отец Александр.— Как вы думаете, кто

это?

— Не знаю.

— И я что-то не узнаю. Нужно будет дома посмотреть в орни-

тологическом атласе.

За ужином я пожаловался, что птичка пренебрегла моим

угощением.

— Значит, это не зерноядный, а насекомоядный вид. Вот она

и отвлекается на ловлю разных мошек. Вы ей помочь не може-

те. И не суйтесь лишний раз к гнезду.— Он улыбнулся.— Теперь

вы, как папа, тоже несете ответственность за судьбу будущих

птенцов.

Утром я застал его замершим у застекленной двери в лод-

жию. Навсегда остался в памяти его силуэт на фоне рассвета.

— Высиживает,— шепнул он.— Давайте помолимся!

Еще через день он позвонил мне из Пушкино, с огорчени-

ем сказал, что в его книгах не нашлось изображения нашей

птички.

Наутро я застал в гнезде пять глоток с широко раскрытыми

клювиками. Птенцы яростно пищали, взывая к матери.

Она то и дело подлетала, кормила их Бог знает чем, и снова

улетала в поисках корма.

Я позвонил отцу Александру поделиться новостью.

— Выберу время, специально приеду!— обрадовался он.

— Очень хочется взглянуть.

Птенцы подрастали на глазах, оперялись. Наступило утро,

когда я вышел в лоджию, и гнездо оказалось пусто.

Именно в этот день приехал отец Александр — с фотоаппа-

ратом, спакетиком какого-то корма, купленного в зоомагази-

не.

— Что ж, улетели…— сказал он со светлой печалью.— Добрый

им путь!

Я снял гнездо с орхидеи, подарил отцу Александру.

…А в сентябре он погиб от руки убийцы.

ГОЛОД. Когда нас с мамой не станет, не дай тебе Бог, дочень-

ка, быть униженной голодом.

Пока что Господь от него бережет.

Но есть еще непреходящий голод на верного друга, на хо-

рошую книгу, просто на открытую улыбку прохожего…

Верных друзей всегда мало, очень хороших книг на самом-

то деле считанное количество. Что касается встречных лю-

дей, пойдешь по улице — взгляни сама…

Этот голод утоляется крайне редко.

ГОЛОС. Старушка осталась совсем одинокой. Внучка давно

вышла замуж, уехала в Германию и ждала оттуда, когда бабушка

наконец умрет, чтобы продать ее однокомнатную квартиру.

Все знакомые старушки померли. Ей, бывшей учительнице,

не с кем было слова сказать. Разве что с кассиршей ближайше-

го продуктового магазина. Кассирша — красотка с длинными,

ярко наманикюренными ногтями — грубо швыряла ей сдачу

и даже не отвечала на робкое «Добрый день».

Старушка сдачу никогда не пересчитывала, потому что ви-

дела так плохо, что и книжки свои не могла перечитывать.

«Такое, деточка, может случиться и с тобой, с каждым»,—

всякий раз думала она, потихоньку возвращаясь из похода

в магазин.

Тянулись дни, месяцы. Никто никогда не звонил. И ей по-

звонить было некуда. А порой так хотелось услышать челове-

ческий голос! Просто человеческий голос.

У нее был черно-белый телевизор, был радиоприемник

«Спидола». Но со временем эти приборы испортились. При

ее ничтожной пенсии и думать не приходилось о том, чтобы

вызвать мастера, починить их.

Мертвая тишина застоялась в квартире.

Однажды вечером смолк даже тихий ход маятника древних

напольных часов. Старушка подтянула гири и, чтобы узнать

точное время, подслеповато набрала по телефону цифру 100.

— Точное время двадцать два часа сорок секунд,— произнес

четкий, спокойный женский голос.

Старушка еще раз набрала цифру 100.

— Точное время двадцать два часа, одна минута, одиннадцать

секунд.

Старушка понимала, что это записанный на пленку, как бы

механический голос. С тех пор у нее вошло в привычку позва-

нивать в службу времени.

Однажды вечером она сидела с поднятой телефонной труб-

кой, машинально набирала и набирала все тот же номер,

думая о своей нетерпеливой внучке, о том, что та может при-

ехать и насильно отвезти ее в дом престарелых, как в крема-

торий.

— Алло! Слушаю,— внезапно раздался в трубке мужской го-

лос.

Старушка испугалась. Поняла, что случайно набрала чей-то

чужой номер.

— Бога ради, извините меня. Я ошиблась.

— Ничего страшного,— ответил голос.— Со всеми бывает. Все-

го доброго!

С тех пор одно лишь воспоминание об этом мягком, добро-

желательном голосе спасало ее от беспросветного отчаяния.

ГОРБАЧЕВ. Михаилу Сергеевичу Горбачеву я лично очень

обязан. Прежде всего тем, что благодаря этому не очень-то

умелому, не очень последовательному политику я, как многие,

все-таки хлебнул воздуха свободы. И конечно же тем, что луч-

шие мои книги были опубликованы.

Подумать только, Генеральный секретарь отважился изну-

три взломать Систему! Каждую минуту его могли убить, рас-

терзать… Подозреваю, что ему просто некогда было подумать

о смертельной опасности.

Недавно один дурак передал мне слух, будто по телевизору

сообщили, что Горбачев умер.

Если бы ты знала, Ника, какую пустоту ощутил я в сердце!

ГОРЫ. Могло статься так, что на земле не оказалось бы гор.

Какое счастье, что они есть! На них можно хорошо смо-

треть. И с них смотреть хорошо.

Одно из ярчайших впечатлений — тот десяток дней, что

я прожил на высоте 2400 метров в зоне альпийских лугов.

Опьяненный воздухом необыкновенной свежести, блуждал

по краю пропастей, видел сверху хрустальные водопады, над

которым парили орлы, видел, как постепенно понижаются

вершины к далекому морю.

…А с моря, когда плывешь, видишь сквозь стаи кружащихся

чаек: горы торжественно поднимаются перед тобой музы-

кальным крещендо — все выше и выше.

Так и кажется, что по ним, как по ступеням, можно взойти

к Богу. Но каким же для этого нужно быть великаном!

ГОСУДАРСТВО. Я всегда любил и люблю свою Родину. Не-

смотря ни на какие бедствия никуда от нее не уеду.

Но когда меня спрашивают: «Любишь ли ты наше государ-

ство?», задаюсь вопросом: «А оно меня любит?»

ГРАНАТ. Из всех фруктов мой самый любимый. Сок его крас-

ных зерен подобен вину. А до чего красиво цветут гранатовые

деревья!

Частенько в продаже бывают очень крупные иноземные гра-

наты с бело-розовой шкуркой. Спелые до того, что с треском

разламываются руками, обнажая внутри улыбку несчетного ко-

личества рядов крупных, красных как кровь граненых зерен.

Но самыми вкусными, потрясающими гранатами угощали

меня в одном туркменском оазисе. После обеда хозяин при-

нес на блюде и поставил передо мной штук шесть плодов гра-

ната.

Зерна их были черные! Покрытые белыми кристалликами

выступившего на поверхность сахара.

Я благоговейно, по зернышку, вкусил один гранат. Осталь-

ные решил увезти в Москву, чтобы угостить друзей.

Догадавшись о моем намерении, хозяин подарил мне це-

лый мешок точно таких же плодов.

Потом я долго вез этот груз на автобусе до гостиницы в Аш-

хабаде, затем, через несколько дней — в аэропорт. Прилетев

самолетом в Москву, взял такси.

Дома посадил несколько зерен в горшок с землей. Но из

них ничего не выросло.

ГРАНИЦА. Ранним утром мы выехали на «газике» с упрятан-

ной в джунглях пограничной заставы. Довольно скоро джунг-

ли поредели, и мы оказались у края зыбучих песков пустыни

Каракум. «Газик» встал. Дальше дороги не было.

Мой приятель вздел на спину объемистый рюкзак с чисто

вымытыми стеклянными баночками из-под меда и мы, бросив

машину, двинулись вперед пешим ходом.

Солнце только вставало. Дул холодный ветер.

Примерно через час перед нами возник проломанный гли-

нобитный забор, за которым виднелись полуразрушенные

постройки. Это была заброшенная чуть ли не с довоенных

времен погранзастава.

— Осторожно. Здесь много змей,— предупредил приятель.

Длинное помещение без крыши, куда мы вошли, наверняка

было когда-то казармой: рядами стояли железные остовы кро-

ватей. Деревянный проломанный пол, заметенный песком

пустыни, хранил следы ползучих тварей. У подоконника на-

стежь раскрытого окна с покосившейся рамой валялась опле-

тенная паутиной винтовка без затвора.

— Брось! Не трогай ее!— крикнул приятель.

Он одну за другой вынул из рюкзака свои баночки и принял-

ся с помощью длинного пинцета ловить скорпионов.

Здесь их почему-то было полно. Раз в год он добирался сюда

на опасную охоту, чтобы потом в городской лаборатории «до-

ить» этих похожих на раков насекомых, получать ценнейший

для медиков яд.

Потом мы перешли по бывшему двору к бывшей столовой

с кухней. Первое, что я увидел, был лежащий на столе челове-

ческий череп с дыркой в области виска.

— Это я его сюда занес,— сказал приятель.

Он приподнял череп, потряс им, и оттуда через дыру и глаз-

ницы выпало на стол несколько скорпионов с угрожающе за-

дранными хвостами.

— В дуле той винтовки тоже был экземпляр, правда, только

один,— сказал он, ловко упрятывая каждого скорпиона в от-

дельную баночку и плотно завинчивая крышки.

— Что же его не захоронили, этого человека?— спросил я, гля-

дя на череп.

— Захоронили. Ветрами из песка выдуло,— отозвался при-

ятель.— Говорят, их было двенадцать, этих пограничников.

Через границу прорвалась сотенная банда басмачей. Всех по-

стреляли, порубили.

…Ни одной змеи я не заметил. Но и скорпионов с меня было

достаточно. Хотелось поскорее покинуть мертвую заставу.

Когда она осталась за спиной, я увидел на горизонте кара-

ван верблюдов — длинный, как вечность. Должно быть вспуг-

нутый ими, взмывал в ярко-синее небо орел. Для которого

нет никаких границ.

ГУСИ. В подмосковном поселке Пушкино есть умирающая

речка Серебрянка.

В сумерках под холодным октябрьским дождем я одиноко

шел мимо деревянных домиков, уже дымивших печными тру-

бами, мимо речки. Шел к железнодорожной станции. В стылом

воздухе стояло предчувствие снега, долгой российской зимы.

— Теги! Теги! Теги!— послышалось издалека, с другого берега.

И я увидел девочку с хворостиной. Простоволосая, в летнем

сарафане, она бежала к маленькой заводи, где среди увядшей

водной растительности и мусора теснилась стайка гусей.

— Теги! Теги!— девочка понуждала их выйти из воды и отпра-

виться с ней домой.

Я почему-то не мог двинуться дальше. Стоял и смотрел,

как девочка и гуси скрываются в темноте. Дождь припустил.

В окнах домишек сиротливо слезились огни.

Д

ДАО. Невидимое, оно везде и нигде. Оно есть, и его одновре-

менно нет. Без него ничто не существует.

Ты спросишь: «Как это может быть?»

Подрастешь, прочти книжечку великого китайского мудре-

ца Лао Цзы. Он жил несколько тысячелетий назад.

Говорят, однажды Лао Дзы ушел в далекие горы, и больше

его никто никогда не встречал.

А я недавно увидел его во сне.

Он постоянно размышлял о Том, Кто все создал и вечно су-

ществует вне времени и пространства…

Если присмотреться к произведениям древней китайской

живописи, там это Дао очень чувствуется. Невидимое присут-

ствие Бога.

ДВОЕ. Венчаясь с твоей будущей мамой Мариной, я и пред-

положить не мог, что довольно скоро, особенно после твоего

рождения, мы оба до последней клеточки тела станем жи-

вой иллюстрацией библейской тайны: «Муж и жена — одна

плоть».

Как ты знаешь, мы с Мариной очень разные — внешне, вну-

тренне. Бывают конфликты, доходящие чуть не до рукопаш-

ной. Особенно по поводу твоего воспитания.

Да, мы с Мариной очень разные. Но эта разница подобна

орлу и решке одной и той же монеты!

ДВОР. Валет, вздымая пыль, гонял с пацанвой мяч посреди

двора и каждый раз, приближаясь ко мне, стоящему в воро-

тах, обозначенных двумя кирпичами, напоминал: «Эй, вра-

тарь! Готовься к бою. Часовым ты поставлен у ворот…»

Я был счастлив! Впервые меня допустили участвовать

в этой волшебной игре. Правда, только потому, что больше

никого не нашлось поставить в ворота. Мне было семь лет.

Над двором стояло солнце 1937 года.

— Если пропустишь хоть один гол — убью!— прокричал Валет.

Я мотался между двух кирпичей. Следил за мячом. Пока что

он ни разу даже не направился в мою сторону. Голы в ворота

забивала наша команда, состоящая из десяти-двенадцатилет-

них пареньков. Плюс я.

На высокой груде сосновых бревен, сложенный у камен-

ного флигеля, на лавочках у моего деревянного дома воссе-

дала малышня и девчонки — болельщики. Среди них — Галка

со свистком и будильником, следившая за временем матча.

Ужасно хотелось отличиться!

На мне, как у настоящего вратаря-голкипера по моде тех до-

военных лет, была кепка, на руках — папины перчатки.

…Заслонив собой солнце, черный шар мяча летел в мою сто-

рону. Я успел ухватить его. Но удар был такой силы, что меня

вместе с мячом снесло внутрь ворот.

И началось! Я пропустил пять мячей, не отразив ни одного.

— Вредитель! Будем бить!— пообещал Валет под улюлюканье

двора.

К этому моменту счет стал 5:5, ничейный. Галка привста-

ла со своим будильником и свистком во рту. Игра подходила

к концу.

Меня еще никто никогда не бил. Но страшнее было то, что

больше наверняка не примут в игру.

Я не стал дожидаться свистка. Направился прямиком

к дому.

С той минуты и до сих пор, сколько себя помню, ни в каких

коллективных играх, тусовках, демонстрациях, партиях, лю-

бых объединениях толп не участвую.

ДЕНЬ. Он как год: утро — весна, середина его — лето, вечер —

осень, ночь — зима…

Конечно же больше всего люблю утро. Чего не сделаешь

с утра, толком не сделаешь за весь день.

Середина дня похожа на приключение. С какими только

людьми не встретишься, где только не побываешь! Даже если

в одиночестве моешь посуду или чистишь картошку — мыслен-

но оказываешься в иных местах, иных мирах.

Вечером Господь дает счастье побыть с дочкой Никой. По-

читать хорошую книгу.

Ночь действительно как зима. Долгая, особенно, когда про-

буждаешься где-то в третьем часу и маешься до начала шесто-

го, то слушая по радиоприемнику последние новости о все

более ухудшающемся положении в мире, то подмерзая с ды-

мящейся сигаретой у приоткрытой фрамуги.

Единственная надежда: утро обязательно должно насту-

пить.

А вдруг однажды не наступит?

ДЕРЕВНЯ. Было в моей жизни времечко, когда я, начинаю-

щий корреспондент, шел по Руси из деревни в деревню, ни-

чего не боясь, кроме собак, которые непременно встречали

меня где-нибудь на пыльной околице и яростно облаивали.

Я начинал по-доброму разговаривать с ними и постепенно

продвигался вперед. Чувствовал, как из подслеповатых око-

шек за мной наблюдает местное население.

Обыкновенно входил в деревню под вечер, искал ночлега.

Одно из драгоценнейших впечатлений о России: чем беднее

была изба и люди, ее населяющие, тем радушнее они встреча-

ли незнакомого странника, тем сердечнее угощали своей не-

хитрой едой, устраивали на ночлег.

Я-то предпочитал спать на сеновале. Но меня укладывали

в избе, укрывали лоскутным одеялом или шинелью, пахнущей

фронтом.

А когда через несколько дней я, приняв на себя очередной

груз трагических колхозных историй, уходил дальше, все те

же собаки, добродушно помахивая хвостами провожали меня

как почетный эскорт.

Ни один из моих очерков на сельскую тему опубликован

не был.

ДЕРЕВО. Знаю в Греции тропу среди карабкающихся по

склонам холмов криво изогнутых оливковых деревьев, схо-

жих с китайскими иероглифами.

В одном месте у края тропы — источник, обложенный ста-

рым мрамором.

Вода в источнике ключевая, всегда холодная.

Напившись из кружки, я всегда навещаю стоящую непода-

леку разросшуюся оливу. Говорят, ей за тысячу лет! Хорошо

постоять, прижавшись щекой к ее шершавому стволу. Точно

так же, как ты молча прижимаешься к моему плечу, когда я ра-

ботаю за столом. Постоишь минуту-другую и убегаешь.

Олива, как ты там? Держись!

ДЕТИ. Недавно мне доверили подержать на руках восьмиме-

сячного младенца в комбинезончике. Когда мать сняла с него

вязаную шапочку, я залюбовался идеальной, классической

формой головки еще без единого волосика. Робко погладил.

Младенец настороженно зыркал на меня черными глазка-

ми, готовый, как мне казалось, зареветь.

Я рискнул дунуть на него, и он вдруг улыбнулся до ушей.

Одна эта доверчивая улыбка дороже всех сокровищ царя

Соломона!

— Ай да малец!— восхищенно сказал я.

— Какой же это малец?— отозвалась мать.— Она девочка. Сера-

фима.

…Страна ангелов, херувимов и серафимов существует совсем

рядом — Страна детей.

ДОБРО. Многие по своему опыту знают, как часто в ответ

на сделанное ими добро люди отвечают злом.

Эта закономерность особенно страшно проявилась во вре-

мя земной жизни Христа. Его невероятная, беспримерная

доброта возбуждала вокруг ненависть. Он ведал, чем все это

кончится. Но продолжал творить чудеса милосердия.

С тех пор вдохновленный им людской род как будто устре-

мился к добру. Вспомним хотя бы Ливингстона, Швейцера,

мать Терезу, отца Александра Меня…

Но тут же всплывают в памяти безжалостные мучители че-

ловечества, устроители мировых боен, концлагерей, чьими

именами не хочу изгаживать эту книгу

Чем больше в мире добра, тем больше вздымается сопро-

тивление зла, подтверждает библейский Апокалипсис.

Таинственная закономерность. Призывающая к мужеству.

ДОГАДКА. Подумать только, Ника! Когда-то была голая зем-

ля, скалы, моря. Растения, птицы, звери. И больше ни-че-го.

И вот появились люди.

Надо было захотеть без устали догадываться, как из этой

малости создать все, что сегодня нас окружает. Догадка за до-

гадкой…

Этих людей принято называть изобретателями, учеными,

инженерами.

Но откуда приходят к ним их догадки? Древнегреческий

философ Платон считал: где-то совсем близко, только в ином

измерении, все уже существует в виде идей.

…Даже авторучка, которой я сейчас пишу эти строки, даже ее

черная паста, даже лист бумаги — ничего этого нет в природе.

Не говоря уже о космических спутниках.

Все это вырвано из небытия не столько в конечном итоге

с помощью рассеянных в земле химических элементов, сколь-

ко усилиями человеческой мысли, ее догадкой.

О самом главном догадка еще впереди…

ДОЖДЬ. Этот дождь был мсье Дождь.

Ранним утром он прошелся вместе со мной по воскресному

Парижу, который еще спал. Подождал, пока я, привлеченный

запахом дымящейся баранины и кофе, закусывал под навесом

в арабском квартале.

Шел со мной по тротуару вдоль Итальянского бульвара.

Проплясал чечетку, пока я стоял под высоким балконом

с открытой дверью, слушая, как кто-то играет на фортепиано

Шопена.

Потом припустил было вдогонку, но я уже вошел в Нотр-

Дам, где неожиданно оказалось очень много народа со всего

мира. Я не стал ввинчиваться в толпу. Купил и поставил горя-

щую свечу у маленького алтаря прямо напротив входа. Помя-

нул отца Александра.

А когда вышел, увидел слепящее отражение солнца в мо-

крых автобусах, ожидающих туристские группы.

Париж оказался лучше, чем я читал о нем в знаменитых

книгах.

А дождь, не дождавшись меня, уходил куда-то в сторону Бу-

лонского леса.

ДОМ. Теперь он непостижимо далек от меня, этот старинный

каменный дом, но я часто посещаю его, мысленно отпираю

железную калитку в бетонной ограде.

Если в том доме опять поселились люди, они могут перио-

дически видеть меня в качестве привидения.

…Наискось пресекаю крохотный дворик, подхожу к двери

нижнего этажа.

…В темноватой прихожей различаю амфору, белый мрамор

кухонного стола у плиты и холодильника. Справа кладовка,

впереди ванная. А я прохожу налево — в комнату с камином,

где спал вот на той низкой тахте.

Впрочем, все это изображено в одной из моих книг, и я,

бросив последний взгляд на старинный буфет с посудой за

стеклами, на морской сундук у стены, выхожу наружу, что-

бы взойти по двухмаршевой лестнице, как на капитанский

мостик, на площадку второго этажа и отпереть верхнюю

комнату.

Там почему-то всегда солнечно. Такой, во всяком случае,

она остается в моей памяти.

У противоположной от входа стены круглый стол, за ко-

торым я каждое утро работал, если не уходил к морю ловить

рыбу для пропитания. На столе все та же лампа, сварганенная

из корабельного фонаря.

Слева — длинная приступка. Я всходил на нее к плите, что-

бы сварить себе кофе.

Справа — два окна и стеклянная дверь на балкончик, отку-

да через крохотную, в пять шагов, безлюдную площадь рукой

подать до могучего дерева неизвестной мне породы. За его

ветвями — брошенный дом. Во время зимних бурь дверь об-

рушившегося балкона бьется, как крыло раненой птицы.

В одиночестве я прожил с видом из этих окон больше трех

зимних месяцев. Но из всех мест, где мне довелось проводить

дни и ночи, этот дом, расположенный на затерянном в Эгей-

ском море греческом острове, навсегда стал подлинной час-

тью меня.

Кажется, я до сих пор живу там. А то, что сейчас окружает

меня, сон.

ДУРАК. Как известно, дураки бывают зимние и летние…

Зимний дурак — особо опасная, сбивающая с толку, непо-

нятная особь. Потеряв бдительность, опрометчиво вступить

с ним в разговор — все равно что нечаянно закурить сигарету

со стороны фильтра.

Он накинется на тебя с настойчивыми вопросами, которые

ему самому неинтересны. Он будет рассказывать несмешные

анекдоты и при этом сам долго ржать.

Может довести до белого каления.

Иногда пытается услужить. Но что ему ни поручишь — сде-

лает все не так. Если вообще сделает.

Вечно лечится от несуществующих болезней и навязывает

разговоры на эту тему. Часто не уверен, застегнута ли у него

ширинка.

От зимнего дурака можно спастись только бегством.

Летний дурак, как правило, безобиден. На всякий случай

побаивается быть открытым, искренним. Думает, что он себе

на уме. Иногда подвержен тику — кажется, что он некстати

подмигивает. Крайне любознателен, но книг не читает. Зато,

подобрав где-нибудь кроху знаний, с азартом излагает встреч-

ным и поперечным, все перепутывая и перевирая.

Обе разновидности дураков чаще всего не женаты, бездет-

ны и живут в свое удовольствие.

Е

ЕВАНГЕЛИЕ. На день рождения среди других подарков

я с недоумением получил книжку в затрепанном переплете —

Евангелие. Его принесла мамина знакомая Лена, подрабаты-

вающая пением в церковном хоре.

Я был школьником, подростком, и вот это загадочное про-

изведение оказалось в моих руках.

Только потому, что мама предупредила, чтобы я никому

не рассказывал о том, что Евангелие у нас есть, я принялся его

читать, спотыкаясь о церковнославянские термины и яти.

По ходу чтения сразу возникло множество вопросов. За-

дать их было некому. Позже узнал: это были вопросы, кото-

рые задают себе многие люди. «Сказка!— думал я.— Как это

могло быть? Ну, предположим, давным-давно, за клубящейся

тьмой веков появился кто-то, вздумавший назвать себя сыном

Бога. Предположим, настолько ошеломил окружающих исце-

лениями и чудесами, что молва об этом в виде евангельских

притч дошла до нас. Сколько было свидетелей этих чудес?

Всего двенадцать малограмотных бедняков, которых потом

назвали апостолами. Ну, потом — еще сотня-другая свидетелей

неслыханной доброты этого человека…»

Я откладывал Евангелие. Подолгу не дотрагивался до него.

Но всегда помнил о присутствии этой книги.

Порой пытался представить себе — каково это, когда тебе

в запястья и ступни вколачивают гвозди…

Не укладывалась эта история ни в сказку, ни в легенду.

Смерть, воскресение и вознесение Христа — все это резко от-

личалось от мифических деяний Геракла, сказок Шахерезады…

Поговорить было не с кем. Родители были неверующими. Все

вокруг были неверующими. Как-то, примерно через полгода,

когда та самая Лена снова пришла к нам в гости, я накинулся

на нее со своими вопросами. Оказалось, ни на один ответить

не может, ничего не знает. Посоветовала читать Псалтырь.

Стремление добраться до сути дела мучило невероятно.

Однажды для храбрости зазвал с собой посетить храм одно-

классника. Продержались мы там от силы минут двадцать.

Старушки судорожно осеняли себя крестным знамением,

утробным басом страшно реготал дьякон, пузатый поп в золо-

ченой рясе расхаживал с кадилом под иконами.

Хорошо было от душного запаха горящих свечей выйти

на свежий воздух.

«Но как же все-таки,— думал я,— благодаря такой жалкой гор-

стке людей, которые не обладали никакой властью, которые

перемерли после этих событий, христианство могло так рас-

пространиться по земле?».

Присутствие книги тревожило. Она становилась для меня

чем-то большим, чем книга.

…В семнадцать лет, сдав выпускной экзамен по математике,

майским утром я проснулся с чувством наступающей свободы

от школы, счастья.

Хорошо помню, как лежал с руками, закинутыми за голову,

смотрел в слепящую заоконную синеву. И внезапно увидел си-

яющую золотистую точку. Она приближалась, увеличивалась,

обретала очертания человека. Да, человек в светящемся хито-

не и сандалиях влетел сквозь стекло окна, встал на пол. И мед-

ленно прошел мимо меня, глядя прямо в глаза. В душу.

И я понял, Кто это.

Взгляд Христа был скорбен, испытующ.

Я напрягся. Помню до сих пор, как мгновенно затекли за-

ложенные за голову руки.

А Он, не проронив не слова, уходил в стену, где висела кар-

та земных полушарий.

И я понял, что не готов…

Только через много лет, в 1978 году, я впервые рассказал

об этом посещении отцу Александру Меню. Он, не коле-

блясь, подтвердил: «Подобное происходит не так уж редко.

И не только с вами. Это был Христос».

Вот тогда я крестился. Тогда понял, что просто обязан на-

писать о том, что случилось, в своей книге «Здесь и теперь».

А на вопросы, которые я в юности задавал сам себе, есть

один очень простой ответ, конечно, невыносимый для рацио-

нального, материалистического мышления: то, что случилось

7 лет назад в Палестине, было чудом Божьим, осущест-

вленным из любви к погрязшему во грехе человечеству, в на-

дежде на его спасение.

Вот почему, когда речь заходит о вере, я говорю, что

не верю, а знаю.

ЕВРЕЙ. Я родился и рос и не знал о том, что я еврей. Был

просто одним из мальчишек московского довоенного двора,

пока лет в 7 лет не услышал обращенный ко мне насмешливый

вопрос Валета:

— Вовка, ты жид?

Странное слово сбило с толку. Я впервые услышал его.

С тех пор и до сегодняшнего дня жизнь грубо напоминает

мне, кто я такой. Делает из меня еврея.

И теперь благодаря этому я с гордостью несу в себе, в своей

крови пробужденную память о Библии, о Христе. Обо всем,

что случилось с избранным народом Божьим…

Но и благодарную память о русском народе. Хотя бы за то, что

он одарил меня языком, на котором я пишу сейчас эти строки.

ЕЛОЧКА. Ты тоже до сих пор помнишь то место за низкой

оградой палисадника, где росла Елочка.

Я первым обратил внимание на нее зимой, катая тебя в коля-

ске по нашему двору. Елочка была крохотная, едва выглядыва-

ла из-под снега.

Когда же ты научилась передвигаться самостоятельно, мы

с тобой каждый раз по пути на прогулку приостанавливались

против Елочки.

— Здравствуй, Елочка!— повторяла ты вслед за мной.

Ты росла. Росла и Елочка. Ее лапки были раскинуты в сто-

роны, словно открывая объятия.

Летом вокруг нее цвели одуванчики, порхали бабочки. Зим-

ние снегопады уже не могли скрыть ее задорно торчащую зе-

леную макушку.

Теперь уже ты первой говорила:

— Здравствуй, Елочка!

Перед двухтысячным годом, за день до праздника, ты вдруг

вернулась, едва выйдя с мамой на утреннюю прогулку.

— Папа! Я не нашла нашу Елочку.

Сразу заподозрив неладное, я накинул пальто и вышел

во двор.

Елочки не было. Стало ясно, ее кто-то безжалостно выдер-

нул, чтобы поставить у новогоднего стола. Растения, как из-

вестно, не умеют кричать, звать на помощь.

К подъездам подкатывали автомобили. Их владельцы воз-

вращались домой с подарками, едой и выпивкой.

Начиналось новое тысячелетие.

ЕСЕНИН. Не место рассказывать здесь о том, как меня за-

несло в раскаленный жарой азербайджанский поселок. До

Каспийского моря было километров пять. До Баку — киломе-

тров тридцать.

И я должен был провести тут среди унылых продавцов

сморщенных, пересохших гранатов и подыхающих от зноя

собак с высунутыми языками целый месяц! В жизни не знал

более безотрадного места.

И тем более неожиданной показалась мне вывеска у калит-

ки одного из домов. Она извещала о том, что здесь находится

музей поэта Есенина.

Само это имя было, как глоток родниковой воды.

Я толкнул калитку. Она оказалась не заперта. Вошел в сад.

В глубине его возвышалась массивная дача дореволюционной

постройки.

Восточная женщина, стряхнув с себя сонную одурь, прода-

ла мне билет и вызвалась показать экспозицию.

Я шел за ней по пустым комнатам, скудно обставленным

старой мебелью. Слушал рассказ о бывшем хозяине дачи — то

ли богатом купце, то ли нефтепромышленнике. «При чем тут

Есенин?» — нетерпеливо думал я.

Но вот мы оказались в обширном помещении, вроде зала,

с картинами и фотографиями. У одной из стен стояла широ-

кая тахта, покрытая узорчатым ковром.

Экскурсовод принялась талдычить о том, что Есенин был

великий русский поэт. Я это знал и без нее.

…Сергей Есенин всем своим творчеством, изломанной жиз-

нью, может быть, сам того не сознавая, стал выразителем

трагической судьбы русского крестьянства, замордованного

войной, революцией, сломом многовекового уклада патриар-

хальной жизни.

Задрав голову, я смотрел на фотографию, запечатлевшую

его в какой-то искусственной, вымученной позе с куритель-

ной трубкой возле рта. Чувство боли и жалости, видимо, вы-

разилось на моем лице.

И экскурсовод вдруг решила поведать подлинную историю

появления здесь Есенина. Оказалось, то ли в Москве, то ли

в Питере он допился до белой горячки. Об этом узнал Ки-

ров — один из главных руководителей СССР, который любил

его стихи.

Киров решил немедленно изолировать Есенина от при-

липал-забулдыг, понимая, что пребывание в этих компаниях

вконец загубит поэта. Киров связался по телефону с Чаги-

ным — главным редактором русской бакинской газеты, сказал,

что Есенин давно бредит какой-то Персией. И они разработа-

ли план спасения Есенина с помощью чекистов.

Поэт в мертвецки пьяном состоянии был переправлен сна-

чала в Баку, а потом на эту отнятую у богатея правительствен-

ную дачу. Когда Есенин начал наконец приходить в себя, ему

внушили, что он в Персии.

Поэт возлежал на тахте и в счастливом недоумении хлопал

глазами. А тут еще раскрылась дверь, и в залу одна за другой

вплыли некие восточные гурии с бубнами и другими музы-

кальными инструментами, а также с подносами в руках, где

стояли вазы с фруктами, виноградом…

И я увидел все то, о чем рассказывала экскурсовод. Ибо над

тахтой висела большая картина, на которой были изображе-

ны входящие гурии, тахта с томно лежащим на ней Есени-

ным.

Выпивки ему не давали, объяснив, что в Персии по мусуль-

манскому закону спиртное запрещено под страхом смерти.

Изолированный на даче, томящийся от безделья, поэт за не-

сколько дней написал прекрасный цикл стихов «Персидские

мотивы». А потом, заподозрив неладное, не выдержав нево-

ли, ухитрился перелезть через забор. Сбежал в Баку, раздо-

был там лист бумаги, крупно вывел на нем «Подайте великому

поэту Есенину на проезд до Москвы!» Сел с этим воззванием

на тротуар у вокзала и стал собирать милостыню.

…Я бросил последний взгляд на картину, поблагодарил свое-

го гида и тоже покинул пределы иллюзорной Персии.

Ж

ЖЕСТОКОСТЬ. Представь себе круглый, метра полтора

в диаметре, красный абажур, довольно низко нависающий

над пиршественным столом.

Красноватый свет озаряет лица и руки хозяев, многочис-

ленных гостей, переполненные блюда, тарелки с едой, бутыл-

ки, бокалы.

Здесь в этот осенний день собралась компания родственни-

ков, друзей и коллег, чтобы в очередной раз почтить память

умершего пять лет назад врача, моего приятеля. Он был заме-

чательный человек, врач-реаниматор.

Собравшиеся преимущественно тоже реаниматоры, карди-

ологи, сдружившиеся семьями еще со студенческих времен.

Все они очень хорошо относятся ко мне и моей спутнице

Жанне, наперебой подкладывают угощение, поднимают за

нас тосты. Мы единственные, кто не принадлежит к медицин-

скому сословию.

Этот дом находится всего в нескольких минутах ходьбы

от моего. Так не хочется отчаливать от этого островка под

старинным абажуром, но пришли новые гости, не хватает

стульев. Мы поднимаемся и уходим. Тем более что Жанна жа-

луется: здесь душно, нечем дышать.

На улице смерклось. Горят фонари. Дождичек припечаты-

вает палые листья к асфальту.

— Абажур похож на красный парашют,— говорит Жанна, ког-

да мы подходим к моему подъезду,— до сих пор голова кружит-

ся. Немножко.

И вдруг она начинает оседать на тротуар, валиться.

Несмотря на охватившую меня панику, делаю ей искус-

ственное дыхание, прошу у прохожего мобильный телефон,

дрожащими пальцами набираю номер только что покинутых

друзей, вызываю «скорую», снова делаю искусственное дыха-

ние, дую «рот в рот», оглядываясь — не бегут ли к нам реанима-

торы, не едет ли «скорая».

Она подъехала через сорок минут, когда Жанна уже умерла

от инфаркта.

А друзья-реаниматоры так и не появились. Видимо, не в си-

лах были оторваться от своего стола под уютным, красным

абажуром…

Так оно, оказывается, бывает на этой планете.

ЖИВОТНЫЕ. Мир животных пришел ко мне, дошкольнику,

в виде богато иллюстрированного дореволюционного трех-

томника Брема. Потом я пришел к ним в зоопарк.

Тогда и — до сих пор — больше всего поразил жираф. Более

грациозного, более солнечного существа вымечтать невоз-

можно!

Позже мне повезло повстречать на воле, в дикой природе,

медведя, горных баранов-архаров, дикобраза, варана… Уви-

деть, как из кустов шумно выпархивает цветной радугой фа-

зан.

Никого из них я не убивал. Никто из них меня не укусил,

не ужалил.

Если, как утверждают экологи, вскоре в результате деятель-

ности человека животные могут исчезнуть с лица земли, то

я не хочу этой цивилизации, этого «прогресса» с осклабив-

шейся харей Микки Мауса на майке.

ЖИЗНЬ. Жил в Англии очень толковый человек — Фридрих

Энгельс, которого я уважаю прежде всего за то, что он по-

стоянно помогал деньгами своему другу Карлу Генриховичу

Марксу, в то время как тот, обремененный семейством и фу-

рункулами, сидел и писал свой огромный труд «Капитал».

Энгельс, в свою очередь, тоже писал научные книги. По-

своему интересные. Странно только, что в одной из них этот

умный человек утверждает, будто «жизнь есть форма суще-

ствования белковых тел».

Это мы-то есть всего-навсего белковые тела? А кто же в нас

мыслит?!

И еще он ухитрился додуматься до самого печального

утверждения, какое мне приходилось слышать: «Жить — зна-

чит умирать».

…Бедный Фридрих, вы же не могли не прочесть Евангелия.

Тайна жизни осталась для вас за семью печатями.

З

ЗАБОТА. Заботиться о ком-то другом — хорошо. Это отвлека-

ет от мыслей о собственной персоне. Не замыкаешься в скор-

лупе эгоизма.

А еще лучше, когда помогаешь втайне, и тот, кому стараешь-

ся помочь, не догадывается, откуда пришла помощь

Самое удивительное — в этом случае помощь внезапно при-

дет и к тебе…

ЗАВИСТЬ. Знаю, он до сих пор мне завидует. Это он-то, кото-

рый, как теперь говорят, всю жизнь был успешным. Все шло

к нему — деньги, ордена, слава.

И тем более он издалека следил за мной, окольными путями

узнавал о моих неудачах и бедствиях.

Дело в том, что в определенные времена стыдно, нехорошо

быть успешным. Если власть тебя принимает за своего — пло-

хо твое дело…

В конце концов он эмигрировал в поисках еще большей,

мировой успешности. А я остался на Родине.

Теперь он завидует еще сильнее. Подсылает людей из загра-

ницы. С их помощью разыскивает мои книги.

Может быть, эта зависть необходима ему, как горючее для

двигателя. А скорее всего это извращенная форма больной

совести.

Признаться, я тоже в некотором смысле завистник. С юно-

сти завидую морякам.

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ. Неизвестный мне злодей, губитель не-

винных душ отбывает пожизненное заключение в какой-то

особой тюрьме.

Вроде бы его не за что жалеть, но покоя не дает мысль о том,

что вот сейчас влачится его существование без будущего, без

проблеска надежды.

Почему порой представляется, будто не он, а я смотрю

сквозь оконную решетку на клочок неба?

ЗАЛИВ. Слева — вдающийся в море скалистый, покрытый зе-

ленью, мыс. Справа — такой же, только повыше.

По утрам с мысов доносится пение птиц.

Изогнутая дуга залива напряжена, как лук. Помедлишь, стоя

по щиколотку в пляжном песке, и стрелой вонзаешься в спо-

койную, защищенную от ветров синеву. Плывешь по прямой,

постепенно наращивая скорость.

И вот выплываешь в открытое море. Пение птиц доносит-

ся и сюда.

ЗАМЫСЕЛ. О каждом человеке существует некий замысел

Божий. Но как его распознать?

Обычно смотрят в будущее, пытаясь провидеть, что ждет

впереди.

Это неправильно. Необходимо оглянуться назад, на то, что

с тобой происходило, и ты довольно быстро различишь свой

главный Путь и все те случаи, когда ты с него явно сбивался.

Генеральное направление на карте твоей жизни проступит,

станет очевидным.

Теперь, обладая такой картой, можно попробовать глянуть

и в собственное будущее.

ЗЕМЛЯ. Вперяясь в звездное небо, пытаясь постичь тайны

космоса, мы позабыли о не менее ошеломляющем чуде.

Достаточно опустить взгляд и увидеть под ногами невзрач-

ный, рассыпчатый слой темноватых комочков — землю. Если

бы не этот довольно тонкий слой, из которого растут все

леса, все травы, все сады, все сельскохозяйственные культу-

ры, чем бы питалось все поголовье животных, от которых мы

получаем молоко, шерсть, говядину, баранину, свинину? Где

находили бы себе корм птицы? Как бы мы жили без цветов?

Гигантская плодотворная сила, незримо таящаяся в земле,

непостижима не меньше космоса. Без нее некому было бы

смотреть на звезды.

ЗЕРКАЛО. Старинное, очень древнее зеркало в темно-ко-

ричневой деревянной оправе висит в моей комнате между

секретером и книжными полками. Редко кто в него смотрит-

ся. Нетускнеющая, хрустальная глубина, кажется, таит в себе

воздух девятнадцатого века со сменяющимися отражениями

моих предков со стороны мамы.

Как порой хотелось бы вызвать из этой глубины их отраже-

ния! Взглянуть в глаза, попробовать выдержать их испытую-

щий взгляд.

Кроме этого зеркала, от них ничего не осталось.

Ну, и кроме нас с тобой, Ника.

ЗИМА.

Вороны каркают — к дождю.

Совсем стемнело.

Деревья гнутся на корню

от беспредела.

Пройдут дожди. Повалит снег.

В окно заглянет белый негр

предвестьем стужи.

Но доживешь до Рождества,

а там, глядишь, свои права

теряет Ужас.

ЗНАНИЕ. Он думает, что знает все обо всем.

С годами обзавелся очками, модной небритостью, компью-

тером, цитатами на все случаи жизни, язвительной улыбоч-

кой всезнайки.

Если молчит — молчит многозначительно.

Любит поразглагольствовать о политике, религии, психо-

анализе и уж конечно о модернизме-постмодернизме. Порой

ощущение внутренней пустоты подкатывает словно изжога.

В этом предчувствии духовной катастрофы — единственная

надежда на его спасение.

Но он принимает таблетки от колита, гастрита — болезней,

характерных для замкнутых на себе людей мертвого, книжно-

го знания.

И

ИГРА. Я бесшумно полз по росистой траве, мимо стволов вы-

соких елей, огибая густой, колючий подлесок.

Если бы меня заметили, я был бы «убит». Ибо у нас в под-

московном пионерлагере началась военная игра — сражение

между «красными» и «синими».

У меня выше локтя была повязка синего цвета. Я был назна-

чен разведчиком. Должен был найти три фанерные стрелки,

указывающие местонахождение штаба «противника». Их еще

вчера рассредоточил по лесу наш военрук — инвалид войны.

Настоящая война кончилась лишь недавно, и нам, маль-

чишкам, хотелось хоть в игре дорваться до того, чем обделил

возраст,— до битвы с врагом, пусть условным. Убитым считал-

ся тот, у кого сдерут повязку.

Я полз, чувствовал далеко за спиной своих. А где-то впереди

таился противник. Со своими разведчиками. И я боялся, что

меня «убьют» в самом начале игры.

Похрустывали подо мной опавшие ветки. Какая-то крупная

птица шумно выпорхнула из кустов.

Первая фанерная стрелка лежала на поверхности замшело-

го пня, пахнущего грибами. Она указывала направо — в сторо-

ну просвечивающей сквозь чащу поляны.

Сменив направление, я пополз к этому открытому, осве-

щенному солнцем месту, где меня могли легко заметить. Еще

издали в прогале между елей я увидел посреди поляны холмик

и подумал, что вторая стрела, наверное, находится там.

Подбираясь поближе к краю поляны, неожиданно уперся лок-

тями во что-то твердое и холодное. Это была полускрытая тра-

вой и землей пробитая каска, на дне которой скопилось немного

тухлой воды. Если бы не эта вода, я бы нахлобучил ее на голову.

Холмик на поляне зыбко шевелился, охваченный маревом

какого-то движения. Он был похож на мираж.

Я подполз ближе.

Впервые в упор увидел муравейник. Аккуратный склон его

был грубо нарушен торчащей стрелой. Чтобы разглядеть, ку-

да именно она указывает, необходимо было привстать. Толь-

ко я начал приподниматься, как в чаще послышался шорох.

Я распластался, вжавшись в землю, покрытую хвоей.

Возможно, это был порыв ветра, а может быть, в отдалении

пробежал кто-то из «красных». На всякий случай я затаился…

Перед моими глазами двумя потоками сновали муравьишки,

одни в сторону муравейника, другие от него.

Меня поразила их целеустремленность. Все эти крохотные

существа были заняты делом. Кто, выбиваясь из сил, волок

к муравейнику крыло стрекозы, кто — былинку. Два муравья

дружно тащили лепесток ромашки.

Те же, кто бежал от муравейника, спешно уносили куда-то

белые яички-коконы.

Этот маленький народ совсем не боялся меня, Гулливером

вторгшегося в их царство.

Дела муравьев были серьезными, настоящими. И мне вдруг

показалось постыдным участвовать в дурацкой военной

игре.

Я осторожно перевернулся на спину и сразу увидел на об-

ступивших поляну елях какие-то красивые штучки, повисшие

на проводах. Каждая из них, похожая на большую юлу, заман-

чиво блестела в свете солнечных лучей. Я бы не смог достать

до самой нижней из них.

Только я поднялся, чтобы попробовать влезть на колючее

дерево, как ко мне с гиканьем подбежали «красные», сорвали

повязку.

И лишь это «убийство» спасло меня от настоящей гибели.

Как объяснил потом военрук, на ветках висели сброшенные

во время войны с самолета, какие-то особые мины.

ИКРА. Уж не знаю, какое судно, мимоходом остановившись

на рейде Шикотана, отгрузило для местного магазинчика

партию ящиков с бутылками пива.

Это было «Жигулевское» из Владивостока, с далекого ма-

терика! Новость мгновенно распространилась по острову,

и я раскошелился — купил аж два ящика для команды сейнера

«Юрий Гагарин», на котором часто выходил то в Охотское

море, то в Тихий океан на ночной лов сайры.

На рассвете после нескольких суток успешного промысла

мы собирались ложиться на обратный курс, когда в ходовую

рубку, где я находился рядом со штурвальным и капитаном

Дмитрием Ивановичем Кавайкиным, вошел заспанный ра-

дист.

Он протянул капитану радиограмму. Ее текст гласил: «По

разведданным у вас на борту «Жигулевское». Предлагаем мах-

нуться: ящик пива на ведро икры. Можем подойти через чет-

верть часа. Артюхов».

— Капитан пограничного катера,— пояснил Дмитрий Ивано-

вич.— Мы еще бутылки не откупорили, а они уже прознали.

Ну, что дадим?

— Вы здесь главный,— ответил я, приглядываясь к яркой точ-

ке на экране локатора.

— Они уже вот они,— улыбнулся Кавайкин.— Невтерпеж. Вко-

нец одичали. Что ж, ладно, дадим один ящик.

И радист отправился в радиорубку отбивать ответ.

Вслед за Кавайкиным я вышел наружу. С высоты капитан-

ского мостика без локатора и бинокля виднелось мчащееся

к нам по серой поверхности вод черное суденышко.

— Холодно.— сказал Кавайкин.— Вернись, надень бушлат.

Но я стоял, держался за покрытые росой ледяные поручни.

Мы стопорили ход.

Ежась от утреннего ветерка, я думал о том, что все окружа-

ющее меня сейчас — океан, судно, его ставшая родной коман-

да — все станет миражом, воспоминанием точно так же, как

отсюда казалась миражом моя московская жизнь, и соединить

эти миры можно, только если я когда-нибудь о них напишу. То

есть когда из их сплава в душе возникнет что-то третье…

Подчаливший катерок заглушил ход — сверху он казался

просто моторной лодкой, правда, с государственным флагом

на корме и спаренными пулеметами на носу.

Наши рыбаки быстро опустили на канате с крюком картон-

ный ящик с пивом. Потом пограничники надежно примотали

к крюку дужку эмалированно ведра, полного красной икры.

— В другой раз верните тару!— напомнил снизу военный моряк.

Запрокинутые лица были такими по-детски счастливыми,

словно пограничники получили сказочный клад.

Катерок взревел двигателем, описал дугу вокруг нашего суд-

на и вскоре превратился в исчезающую черную точку.

— Всем, кроме вахтенных, завтракать!— провозгласил Кавай-

кин по судовой рации.

В тепле кают-компании нас было человек двенадцать, си-

девших друг против друга за длинным столом. Намазывали

сливочным маслом ломти хлеба, поочередно накладывали

поверх красную икру нежнейшего посола.

Пиво Кавайкин во время рейса запретил. Сказал, что отве-

дем душу вечером, когда вернемся и сдадим улов на рыбоза-

вод.

— Черпай ложкой,— посоветовал он.— Ел когда-нибудь икру

ложкой?

— Нет,— ответил я, запивая очередной бутерброд сладким

чаем,— Мне и так хорошо.

ИМПЕРИЯ. Оказалось, я чуть не всю жизнь прожил в импе-

рии! Ну и дела…

Что бы ни талдычили теперь политики и политологи,

мой московский дом был всегда родным для всех друзей, кто

приезжал из Киева, Минска, Еревана, Душанбе, Вильнюса,

Ашхабада, Тбилиси… И меня в любое время с братским госте-

приимством принимали в этих краях. Дружба помогала нам

всем переносить самые тяжелые испытания.

Теперь нас насильно разделили границами, таможнями.

Ворошу старые записные книжки, набираю один за другим

номера телефонов.

Гудки. Нет ответа.

Что случилось с нашим разноязычным, бескорыстным

братством? Куда исчезли дорогие мне люди?

Чистое золото нашей дружбы было единственной реальной

ценностью, созданной во времена Советского Союза.

ИМЯ. Существует некая мистика имени.

Замечено, если человек меняет свое имя или фамилию, он

несколько изменяется сам. Недаром в монастырях людям,

становящимся на путь монашества, дают новое имя.

Характерно, что Сталин и Гитлер отреклись от своих под-

линных фамилий.

ИНЕРЦИЯ. Многие живут по инерции. День да ночь — сутки

прочь.

Многие женятся, выходят замуж по инерции.

Убежден, что и умирают по инерции. Потому что «так при-

нято».

ИНТЕРНЕТ. Пройдет еще немного времени, интернет ста-

нет совсем привычен. Как телефон, как наручные часы.

Теперь я со своим электронным адресом доступен лю-

бому человеку, живущему на земном шаре. И те, у кого есть

подобный адрес, тоже мне доступны. Поверх всех границ

и запретов. Марина получает послания, связывает меня хоть

с Калифорнией, хоть с Австралией, хоть с поселком в Псков-

ской области.

При этой роскошной возможности всемирного общения

сам я в силу различных причин за компьютер никогда не са-

жусь. И прежде всегоч оттого, что не могу до конца понять

природу его подозрительного могущества. Так до сих пор ни-

кто толком не может до конца объяснить, не понимает при-

роду электрического тока.

ИСПУГ. Мальчиком лет пяти я испытал испуг, запомнивший-

ся на всю жизнь.

Проснулся от тихого, зловещего скрипа и в полутьме комна-

ты вижу — сама собой приоткрывается дверь одежного шкафа.

Не было сил позвать родителей. Парализованный страхом

пялился — кто сейчас вылезет и набросится…

Детская фантазия порой дорисовывает непонятное до мас-

штабов вселенского ужаса.

С тех пор я вроде бы забыл о тогдашнем перепуге.

Но вот уже достаточно взрослым парнем однажды осенью

оказался в командировке в районном центре Нечерноземья.

Поселился в Доме колхозника на отшибе от городка.

Хотя только начинался октябрь, стоял лютый холод. Ото-

пление не работало. Буфета не было. К вечеру выяснилось —

нет электричества.

Спать не хотелось. Я не знал, куда себя деть.

Дежурная посоветовала пойти в сельский клуб на послед-

ний сеанс кино. Указала на смутно видневшуюся в сумраке

единственную тропинку через бескрайний пустырь.

Кусты чертополоха хватали меня за полы плаща. Пусты-

рю конца не было. Пройдя в одиночестве километра полто-

ра, я увидел скособоченное здание, возле которого светился

электрический фонарь.

Это и был клуб. Уплатил за билет, вошел в стрекочущую тем-

ноту помещения, где уже смотрели фильм человек семь.

Фильм был плохой. Но я досмотрел до конца, тяготясь пер-

спективой вернуться в гостиницу.

Когда я вышел наружу, в темноте накрапывал дождь. Тро-

пинка смутно проглядывала среди бугров и дикой раститель-

ности пустыря. Теперь мне хотелось поскорей вернуться

в гостиницу, угреться под одеялом и заснуть, чтобы заглушить

в себе чувство голода, а утром ринуться в городок на поиски

какой-нибудь столовой.

Я быстро продвигался вперед, как вдруг что-то заставило

меня приостановиться. Вдалеке, почти у самой земли в этом

безжизненном пространстве пульсировала красная точка — то

наливалась кровавым цветом, то почти исчезала.

Я сделал еще несколько шагов и замер. Вот тут я и узнал,

что это такое, когда волосы встают дыбом. Тут-то и вспомнил-

ся, казалось бы, забытый детский ужас. Нечто черное, с непо-

мерно большими ушами угадывалось чуть выше адского глаза

циклопа. Глаз дернулся, совершил полудугу.

«Волк?— лихорадочно подумал я.— Но у волков два глаза…

Или черт? Сколько у чертей глаз?»

Красная точка продолжала зловеще пульсировать.

Ничего не оставалось, кроме как отчаянно рвануть вперед.

То ли от скорости, то ли от испуга заколотилось сердце.

В тот момент, когда я проносился мимо красной, вздыха-

ющей точки, до меня донесся запах махорки, я увидел краем

глаза какающего под кустом чертополоха мужика. С горящей

цигаркой во рту.

К

КАПРИЗ. Многим людям порой хотелось бы покапризни-

чать. Просто хоть немного покапризничать.

…Старик, которому во что бы то ни стало хочется ириску.

Усталая женщина, которой никто никогда не дарил цветы.

Да некому выслушать их каприз. Некому побаловать, хотя

бы погладить по голове, утешить. Чем старше становится че-

ловек, тем больше он внутренне одинок. Давно нет ни мамы,

ни папы, которые любили, прощали и жалели. А может быть,

не любили, не прощали и не жалели.

Как странно, что большинство скупо на ласку.

Пусть нас с Мариной иногда упрекают в потакании капри-

зам нашей Ники. Не наказываем ее, не вдалбливаем пропис-

ные истины. Мы-то знаем, что ты, наша девочка, сама уже

умеешь любить, прощать и жалеть.

КАЮТА. Из всех жилищ, какие я знаю, лучшее — корабельная

каюта.

Никаких излишеств. Койка, столик у иллюминатора, шкаф

для одежды, рукомойник с зеркалом.

Засыпаешь под тихую музыку каких-то металлических дета-

лей, позвякивающих в унисон работе судового двигателя. Нет

для меня лучшей колыбельной.

Просыпаешься, а в иллюминаторе иные воды, иные берега.

И выходишь из тесноты каюты на простор палубы.

Как-то я участвовал в перегоне судна по системе каналов из

Черного моря в Питер. Никогда больше мне так не работа-

лось, не писалось, как во время того долгого рейса.

Ощущение воли — вот, пожалуй, главное, что дает такая

жизнь на воде.

Но все рейсы рано или поздно кончаются.

Однажды, шляясь Парижем, я вышел к одному из протоков

Сены в районе Булонского леса. Под сенью деревьев, наглухо

пришвартованные к берегу, стояли баржи, бывшие катера,

превращенные в жилища. На них, как на обычных домах вид-

нелись номера, висели почтовые ящики.

Цветущие петуньи и бегонии свешивались из открытых ил-

люминаторов. В вазонах на палубах цвели кусты роз.

Девочка со школьным ранцем за плечами спускалась по

сходням к себе домой. На корме одной из барж в тени сохну-

щего на веревке белья сидел в кресле старик и ловил удочкой

рыбу.

О, как я позавидовал этим обитателям кают!

КВН. Мой друг Алик, легкий, веселый человек, вместе с дву-

мя приятелями придумал телевизионную игру — Клуб Веселых

и Находчивых. Сокращенно — КВН.

Действо это сначала снимали на пленку и лишь потом, по-

сле цензуры-редактуры, оно попадало на телеэкраны страны.

Съемки происходили в одном из московских клубов. И я,

приглашенный Аликом, разок побывал там в качестве зрите-

ля. Сидел среди счастливых родственников и друзей устрои-

телей, так и норовивших ненароком попасть в кадр, чтобы

потом увидеть в телевизоре самих себя.

Веселящиеся на сцене команды парней и девушек состя-

зались в остроумии. Многие шутники действительно были

и веселы и находчивы. Нетрудно было предвидеть: эта раз-

влекательная передача завоюет экран на долгие годы.

Но что-то, какая-то червоточина, таящаяся в зрелище,

с самого начала томила душу. Сам не мог понять, отчего мне

стыдно присутствовать при этой съемке. Позже, видя КВН

по телевизору, я ужаснулся растущему от передачи к передаче

культу хихиканья. Достаточно взрослые студенты с их при-

певками и пританцовками, с заранее вызубренными остро-

тами, придуривались резвящимися школьниками. Особенно

мерзко выглядели среди них шаловливые дяди, порой лысые.

Нанятые профессиональные Актер Актерычи.

Хуже нет разрешенного свыше, отрепетированного юмора.

Мой друг Алик давно умер. К счастью, не видит, во что пре-

вратилось его детище.

КИНО. По-моему, это случилось после смерти Федерико

Феллини. С утратой этого величайшего художника смолкла

последняя нота щемящей нежности к человеку.

Кино стало такой же одуряющей развлекаловкой, как «поп-

са», орущая с эстрады и экранов телевизоров.

Какое счастье, что, окончив Высшие режиссерские курсы,

я не стал кинорежиссером, не влип в киноиндустрию!

Единственная надежда на то, что техника, похоже, идет

к тому, что вскоре появятся простые и дешевые аппараты,

с помощью которых можно будет без особых затрат снимать

и монтировать собственные фильмы. Не только документаль-

ные, но и художественные.

Абсолютно независимый от больших денег и больших сту-

дий человек сможет реализовать свой замысел.

Настоящие, революционные картины появляются, лишь

когда режиссер постигает великий закон экономии художе-

ственных средств. То есть он вынужден создавать новый, мак-

симально выразительный язык. Если ему есть что сказать.

КЛИМАТ. Чуть ли не с младенчества я вообразил себя по-

мощником Солнца, борцом с зимой.

Помню, как уже года в три отломал от водосточной трубы

сосульку, изо всех сил дул на нее, «чтобы скорее растаяла».

Чуть позже с такой же целью сгребал деревянной лопаткой

снег в весеннюю лужу.

Зимой в любую погоду я по воле родителей должен был

хоть немного погулять.

Ощутимо щиплющий за уши и нос мороз, от которого вдо-

бавок стыли руки и ноги, был непонятным, злобным неви-

димкой.

Он был могуч и страшен, как огромная ледяная Голова из

«Руслана и Людмилы». Голова возвышалась, кажется, в парке

Сокольники, куда мама году в 1935 году завезла меня покататься

на санках с ледяных горок.

До войны бывали настолько окаянные зимы, что я своими

глазами видел упавших на землю замерзших воробышков.

Одного из них отогрел в ладонях.

Школьником я раздобыл учебник астрономии для старших

классов. Пытался разобраться во взаимоотношении Солнца

и Земли. И даже что-то такое изобретал, чтобы установить

круглогодичное, равномерное освещение всей поверхности

нашей планеты солнечными лучами.

Став взрослым, я поневоле смирился. Но и климат отчетли-

во потеплел. Подозреваю, что в этом отчасти сказались и уси-

лия таких же, как я, детишек.

КНИГА. Эта книга движется от одной буквы алфавита к дру-

гой, от слова к слову.

Чем дольше я пишу, тем чаще замечаю: пестрое многооб-

разие моих историй вступает между собой в таинственное

взаимодействие — то в отдаленное, косвенное, то в близкое,

прямое.

Дело не только в том, что книгу пишет один и тот же че-

ловек. Истории сами собой умножаются на неизвестный мне

множитель.

Этот феномен не входил в мой скромный замысел, и я диву

даюсь, глядя на то, как оно все теперь получается.

В данный момент я нахожусь примерно посередине пути

и сам с интересом наблюдаю, в какой узор складывается этот

кажущийся хаотичным калейдоскоп жизни.

КОСМОС. Сумасшедший наворот галактик в черноте кос-

моса с адом горящих солнц, взрывающимися звездами, стол-

кновениями метеоритов… Этот запредельный гул, вероятно,

могильно безмолвен для человеческого уха.

Впервые покидая пределы нашей Солнечной системы, раз-

глядев напоследок убывающую точку Земли, космонавты, за-

ключенные в межзвездной космической капсуле, наверняка

не раз содрогнутся, пожалеют в душе о том, что решились…

Эфемерная ниточка радиосвязи с Землей — вот и все, что

до поры будет поддерживать летящих в неизвестность среди

ледяной немоты космической ночи.

Зачем существует леденящая душу бесконечность? Зачем

под немую «музыку сфер» кружатся в ней по своим орбитам

угрюмые звездные гиганты?

…А затем, чтобы несоизмеримый с этой мощью микроско-

пический человек познавал Неизвестное силой своего бо-

жественного разума. Который в конечном итоге безбрежнее

бесконечного космоса.

КОСТЕР. Зарядивший перед рассветом дождь моросил над

островком, над белесой поверхностью озера, над обступив-

шей его лесной глухоманью.

Я весь измок под единственной на острове сосенкой. У меня

не было ни палатки, ни плаща. Предыдущие дни моих одино-

ких странствий были напоены солнцем. И я легкомысленно

подбил единственного встреченного обитателя брошенной

карельской деревни — хмурого старика — за бутылку водки

перевезти меня с удочками на своем челноке к этому клочку

суши среди озерных вод.

Мы уговорились, что он вернется за мной через сутки

к трем часам дня.

— А колбаски к водке у тебя не найдется?— спросил он, перед

тем как отплыть.

Я без разговоров вынул из рюкзака и протянул ему початую

палку сухой колбасы.

В рюкзаке оставался зачерствелый хлеб, банка тушенки,

кусковой сахар, соль, не считая жестяной кружки, котелка

и банки с земляными червями для наживки.

Я был уверен, что вечерней зорькой и утром вполне обе-

спечу себя рыбой. Хватит и на уху, и на то, чтобы запечь рыбу

на углях.

Ничто не предвещало ненастья. Вечер выдался тихим, те-

плым. Мне удалось выловить на живца двух щучек и одного

судака. Большего и не нужно было. Я почистил и выпотрошил

улов, обмыл в прибрежной воде и припрятал до утра под сло-

ем свежей травы.

Потом насобирал сухих веточек, кусочков коры и уже в су-

мерках разжег свой одинокий костер. Поужинал тушенкой

с хлебом, вскипятил чаю в железной кружке.

Странствия мои подходили к концу. Я рассчитывал через

день-другой добраться до ближайшей железнодорожной

станции, чтобы сесть в поезд и вернуться в Москву, где меня

не ждало ничего хорошего.

Я затоптал костер, лег у корней сосенки на сухой бугорок,

подложив под голову рюкзак. Долго не мог заснуть.

А под утро проснулся оттого, что заморосил дождь.

И вот теперь я сидел в промокшей ковбойке под сосенкой

и пытался снова развести костер.

Жалкое топливо — щепочки, веточки с хвоей — все стало мо-

крым. Спички гасли одна за другой. Как назло, задул ветер —

холодный, резкий.

Было лишь начало седьмого утра. До трех оставалось около

девяти часов. Да и то не было уверенности, что мой перевоз-

чик прибудет вовремя, если вообще прибудет. Начало по-

знабливать. В отсыревшем коробке трепыхалась последняя

спичка. Я уже понимал, что костра не разжечь, но зачем-то

берег эту спичку как последнюю надежду. Неизвестно на что.

Порывы ветра парусили стеной ливня, гнали по озеру волну.

Мне ничего не оставалось кроме как без конца погляды-

вать на вяло ползущую часовую стрелку и думать о том, како-

ва меньшая вероятность заполучить воспаление легких: если

я останусь дрожать на острове в безнадежном ожидании или

брошусь в озерную воду, прихватив рюкзак и удочки, и поплы-

ву к далекому берегу, где есть хотя бы брошенная деревня с ее

черными, покосившимися избами.

«Надо решаться,— подгонял я себя.— Старик вообще не при-

едет. Никто никому не нужен. Никому нельзя верить».

У меня уже зуб на зуб не попадал. Дрожащими руками я уло-

жил в рюкзак вчерашний улов. Шагнул к воде выкинуть остав-

шихся червей.

И увидел сквозь сетку дождя движущийся челнок.

— У нас тут севера,— сказал старик, забирая меня вместе

с моим хозяйством.— Я бы раньше пригреб, да с вечера толь-

ко теперь проспался после твоей водки. Тут на четверть оста-

лось. Глотни!

КОСТЫЛИ. Он и его жена попытались всучить мне деньги,

расцеловали. Я сурово остановил этот поток благодарности.

Захлопнул за ними дверь. Вернулся из прихожей в комнату.

И рухнул на стул у письменного стола.

Дело не только в том, что я устал как собака.

Как всегда в подобных случаях, я не понимал, почему про-

изошло чудо.

С 1976 года через эту комнату прошли сотни больных.

Многих из них удалось вылечить. Не мог до конца понять,

каким образом это получается. Что происходит с больными,

когда я, молясь про себя и воздействуя на пораженный уча-

сток тела энергией, исходящей их моих ладоней, лечу челове-

ка. И что в это время происходит со мной?

Все псевдонаучные брошюры на эту тему, вся экзотериче-

ская литература в конечном итоге ничего не объясняли. Толь-

ко морочили голову болтовней об ауре и энергетике.

Особенно разителен был сегодняшний случай.

…Не знаю, каким образом они вышли на меня, узнали номер

моего телефона.

В последние годы я очень много пишу. Первая половина

дня — драгоценное для меня время. И целительство, как я дав-

но заметил, наиболее эффективно тоже в первую половину

дня. До того как солнце достигнет зенита — видно оно или

скрыто за облаками.

Вот почему приходится ограничивать поток больных.

Вот почему после того, что произошло, о работе думать уже

не приходилось.

Правда, и случай уникальный. Пока что единственный

в моей практике.

Первый секретарь посольства России в одной западноевро-

пейской стране, как выяснилось, большой любитель баскет-

бола, во время одной из тренировочных игр в спортивном

зале при этом самом посольстве внезапно потерял способ-

ность двигаться, вообще стоять на ногах, обезножел.

Там, в этой стране, были задействованы лучшие врачи. Он

лежал в лучшей клинике. Не помогали ни лекарства, ни мас-

саж, ни иглотерапия. Кончилось тем, что этот сравнительно

молодой, спортивного сложения человек вышел оттуда инва-

лидом на костылях.

И вот он вернулся на родину. Был обследован специалиста-

ми. Подвергался новым методам лечения. И все без толку. За-

шла речь об операции на позвоночнике. Да и то без особой

уверенности нейрохирургов в ее эффективности.

Именно в случаях, когда медицина оказывается бессильна,

больные попадают ко мне. Приволакивают заключения кон-

силиумов, результаты анализов, рентгеновские снимки. Из-

учать все это с ученым видом — значит притворяться. Я ведь

не врач.

У меня совсем иной подход, иной взгляд на больного и его

проблему. Принято называть это интуицией. Не знаю. Мне

кажется этим словом просто загораживаются от еще не по-

знанного.

Сегодняшний пациент, который покорно стоял передо

мной на костылях, в то время как его жена встревоженно сле-

дила за движениями моих рук, вдруг произнес:

— Что-то щелкнуло.

— В пояснице?— спросил я.

— Да.— Отставьте костыли!— приказал я.

— Сделайте шаг, не бойтесь. В случае чего поддержу.

И он у меня сначала робко, а потом все уверенней зашагал.

Они ушли. А я все сижу, выдохшийся.

Утро пропало. Пора приниматься за будничные, хозяй-

ственные дела. Ника придет из школы. Нужно сварить ей суп-

чик, почистить картошку.

Встаю, чтобы пойти на кухню. И вижу — прислоненные

к книжным полкам, стоят костыли.

Хватаю их.

Сколько прошло времени? Пять минут? Час?

Выбегаю с костылями в лоджию. Вижу сверху двор. Еще

не уехали. Смеются, разговаривают, садятся в свой автомо-

биль.— Заберите!— задираю костыли над собой.— Зачем вы их

оставили?

Все, кто идет по двору, поднимают головы.

КОФЕ. До чего же досадно, Ника, что тебе не выпал случай

познакомиться с этим человеком! Возможно, увидев его, ты

бы в первую минуту испугалась, оробела. Зато, чуть пообвык-

нув, очаровалась бы им — чудом природы. Но в ту пору, когда

мы довольно часто встречались, тебя еще на свете не было.

Непонятно, с какой целью жизнь относит людей друг от

друга. Я уже много лет назад потерял его из вида. Несколько

раз пытался дозвониться.

Мне отвечали, что теперь этот номер телефона принадле-

жит другому абоненту.

Помню, как он впервые захотел прийти ко мне в гости.

До этого я бывал у него. Видел, как он ловко карабкается по

стулу-стремянке, усаживается к своему рабочему столу, тесно

уставленному сложнейшими электронными приборами из

института Курчатова. Он их довольно шустро диагностиро-

вал с помощью тестеров и чинил. Чем зарабатывал на пропи-

тание своей жене с ребенком и себе.

Да, у него были и жена и ребенок. В отличие от него, впол-

не обычные люди.

Его звали Володя. Единственное, что меня раздражало,— он

работать не мог, если в комнате не громыхали с кассет и дис-

ков разные «хеви-металл» и прочая рок-музыка.

Однажды днем он позвонил. Сказал, что обалдел от работы,

хочет приехать ко мне, поболтать за чашкой кофе. Спросил,

что купить по дороге.

— Ничего,— ответил я.

Я не очень-то представлял, как он передвигается по городу,

ходит в магазин.

— Все-таки что купить?— настаивал Володя.— У вас есть кофе?

— Нет. Но ничего страшного. Заварю хорошего чаю.

В те годы с кофе в Москве были проблемы. Банку раствори-

мого кофе можно было получить только в «заказе».

Ожидая Володю, я волновался. Состряпал кое-какое угоще-

ние. Заварил в своем самом красивом японском чайнике ин-

дийский чай.

Общаясь с Володей, я часто ловил себя на том, что впадаю

в какой-то фальшивый бодряческий тон. Из-за этого злился

на себя. Поэтому каждая встреча с ним становилась для меня

испытанием. Он это, несомненно, чувствовал. И оттого, что

он это чувствовал, на душе становилось еще тяжелее.

«Сможет ли он дотянуться до кнопки звонка?» — подумал

я и заранее открыл входную дверь квартиры.

Чем дольше я ждал Володю, тем большее волнение охваты-

вало меня. Пытался представить себя на его месте. Как все

без исключения пялятся… Сколько с детства, с юности ухо-

дит у него душевных сил на то, чтобы держаться уверенно,

независимо, как бы наравне со всеми другими людьми.

Наконец лязгнул лифт. Я вышел навстречу.

— Удача!— Володя как колобок вкатился в квартиру, на ходу

сбрасывая с плеча широкий ремень сумки.— Ого, какие высо-

кие потолки! Сколько комнат? Две? Где ваша кухня?

Он забегал по комнатам на своих коротеньких ножках. На-

шел кухню. Опустил на стул сумку. С торжеством выхватил

из нее два бумажных пакета. В них оказалось два сорта кофе

в зернах — колумбийский и мокко. Зерна замечательно пахли

заморскими странами.

— Давайте скорей смелем и сварим по-турецки. В джезве.

У вас есть джезва?

— Есть. Только кофемолка давно сломалась.

— Где она? Тащите сюда.

Я направился в кладовку отыскивать электрокофемолку.

И пока я там обследовал полки, было слышно — он, по-детски

счастливый, рассказывает по телефону своей жене о том, как

в поисках кофе заехал в Елисеевский магазин. И там прода-

вали кофе! По  грамм на человека. Он храбро пробрался

в ногах у длиннейшей очереди к прилавку. И ему нехотя по-

зволили купить кофе. А он попросил еще 200 грамм другого

сорта. Очередь возроптала. И тогда он сломил ее возмущение

возгласом: «А это не для меня — для Файнберга!»

Пока они тщились понять, кто такой Файнберг, Володя был

таков.

Я отыскал кофемолку. Володя попросил принести имеющи-

еся у меня инструменты. Он чинил, а я думал о том, что этого

человечка, карлика, запросто могли бы избить, обидеть. Если

бы не его обезоруживающая правдивость, искренность.

Потом, намолов зерен, мы пили кофе по-восточному. Очень

крепкий, очень сладкий, чуть приправленный корицей.

У меня имелась водка. Но спиртного Володе было нельзя.

…Между прочим, Ника, ты его все-таки видела! Это он, Во-

лодя, сыграл когда-то в фильме «Руслан и Людмила» летящего

по воздуху карлу. Помнишь?

КУЛЬТУРА. Я знаю высококультурных людей, обладающих

даром непреходящего уважения к человеку, зверю, к зеленой

травинке. Вместе с Маяковским они могли бы сказать: «Мель-

чайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю или сделал».

Эти люди часто бедны, порой малообразованны. Их тем

больше, чем дальше они живут от столиц.

Им не довелось учиться в университетах, бывать в музеях,

в консерваториях.

Знаю омерзительных хамов-всезнаек, у которых всегда

наготове имеются цитаты на все случаи жизни и прежде

всего — для оправдания лютого эгоизма. Они непременные

посетители театральных премьер, вернисажей, книжных вы-

ставок.

Слышу, как мне говорят: «Ты путаешь духовность с культу-

рой».

Не волнуйтесь! Если из культуры вычесть духовность, остав-

шееся называется другим словом…

Л

ЛАСТОЧКА. Она залетела на эту страницу из моего давнего

стихотворения. Ласточка попала в него прямо слету, когда,

обдав теплой волной живого воздуха, промчалась мимо под

низкий навес терраски к гнезду, где попискивали птенцы.

Она то вылетала на ловлю мошек, то возвращалась, и пока

мы со старым седобородым хозяином дома пили зеленый чай

из пиал, беседуя на философские темы, я все время чувство-

вал, что мешаю ей заниматься более важным делом.

Старик периодически делал успокаивающий знак ладо-

нью — мол, не бери в голову, все хорошо.

…Этот цветущий гранатовый сад у терраски, над которым

виднелись отроги Памира, эта ласточка, это журчание арыч-

ной воды…

— Скажи, думаешь, есть смысл жизни?— спросил старик.

Что я мог ему ответить?

Ласточка снова пролетела мимо моего плеча.

ЛЕНЬ. Устрою-ка я себе день лени! Приустал от этой книги.

Отложу авторучку. Полью как следует все свои цветы, под-

кормлю минеральными удобрениями. Кое-кого давно пора

пересадить.

…Цветет одна из лучших моих орхидей — фаленопсис с боль-

шими розовыми цветами. Свисают с веточек гроздья красных

цветов лианы бугенвиллеи. Около ста растений. Провозился

с ними несколько часов.

Звонит со службы Марина.

— Как ты там? Работаешь?

Стыдно признаться, что нет. Не успел положить трубку —

снова звонок.

Какой-то читатель моих сочинений спрашивает, когда вый-

дет в свет новая книга?

А мне самому неведомо.

Говорит, будет молиться о том, чтобы все мои книги были

изданы.

Можно ли после этого устраивать себе день лени?

Беру авторучку. Какое у нас следующее слово?

ЛЕТО. Страна лета кажется в детстве огромной. Больше, чем

год.

Нет, не, кажется. Так оно и было.

Что произошло со мной? Или со временем?

Сегодня на календаре 21 июня. Вроде бы только недавно

установилось настоящее тепло, ощутимо увеличился свето-

вой день. И вот через несколько суток он начнет убывать…

Сейчас ты на даче. Уже видела в лесу зацветающую земля-

нику, первые грибы. Помогаешь дачной хозяйке пропалы-

вать огород. Побывала на речке, на пруду. Учишься кататься

на двухколесном велосипеде. Подражая мне, написала рас-

сказ под названием «Дача».

…Длинное время — семилетней девочке. Короткое время —

мое.

ЛИМОН. Приятель несколько лет подряд приглашал при-

ехать к нему в гости в Тбилиси.

А когда я в конце концов собрался и прибыл, он, встретив

меня под вечер в аэропорту, сообщил, что вынужден сегодня

же уехать в командировку. На месяц.

— Не огорчайся,— сказал он, усаживая меня в машину,— Мог

бы отвезти тебя в свою квартиру, но там тебе будет одиноко.

Лучше я отвезу тебя к своей маме Маргарите Васильевне. По-

живешь у нее.

Так я с бухты-барахты попал в квартиру дотоле неизвестно-

го мне человека.

— Будем кушать баклажаны с сыром, пить кофе и знакомить-

ся,— сказала очень пожилая худющая женщина с папиросой

во рту.— Если начнете зажиматься, стесняться и так далее

и тому подобное, мне станет скучно. Хотите выпить? Где-то

припрятано немного коньяка. Сейчас принесу.

Мы сидели на кухне. Книг на подоконнике, на полках было

больше, чем кухонной утвари.

Я уже знал, что она профессор местного университета,

лингвист.

— Пожалуй, я и сама с вами выпью,— сказала Маргарита Васи-

льевна, возвращаясь из глубины квартиры с початой бутыл-

кой коньяка.— Сын говорил, вы уже посещали наш город?

— На сутки. Очень давно.

— Значит, не знаете Тбилиси!— обрадовалась она.— Сейчас

кончается экзаменационная сессия. Освобожусь — покажу вам

такой Тбилиси, какого никогда не узнают приезжие.

Она угостила меня ужином, отвела в предназначенную для

меня комнату большой квартиры. Как-то весело запустелой.

За те дни, пока она была занята в университете, я набродил-

ся по проспекту Руставели, посетил выставку моего любимого

художника Пиросмани, прокатился на фуникулере, заглянул

в заведение «Воды Логидзе», где испробовал знаменитый ли-

монад.

Город, в котором у тебя нет друга, вообще ни одного знако-

мого человека, становится скучен и лишь подчеркивает твое

одиночество. Поэтому я рад был возвращаться вечерами,

прикупив по дороге кое-какой провизии.

По утрам, да и пред сном она ничего не ела. Чашка кофе

и папироса. Зато с удовольствием готовила для меня. Очень

вкусно!

Наконец студентов распустили на каникулы. И мать моего

приятеля сообщила:

— Завтра с утра отправимся в путешествие по Тбилиси. А вы

сами чего еще не успели увидеть, куда хотели бы попасть

в первую очередь?

— В Ботанический сад.

Она несколько удивилась, даже пришла в замешательство.

— Прекрасно. Я и сама там никогда не была.

В тот день мы посетили Ботанический сад, неожиданно бед-

ный, неухоженный; совершили длинную прогулку вдоль жи-

вописной, но мелководной Куры, а затем нырнули в чудесные

кварталы старого города, где у Маргариты Васильевны было

полно подруг. И всюду она затаскивала меня в гости. Нас уго-

щали все тем же кофе. А также непременными грузинскими

песнями и русскими романсами под гитару или фортепиано.

К концу дня мы оказались в мастерской художника. Заста-

ли там большое сообщество пирующих молодых живописцев

и поэтов.

Вечер прошел весело.

Но когда уже в темноте мы вернулись домой, увидели —

на лестничной площадке, привалясь к двери, сидит старый,

небритый человек с узелком в руках.

— Марго,— произнес он, с трудом приподнимая веки,— мне не-

хорошо.

Глаза у него были синие.

— Какого черта не звонил?! Где тебя носило?— Маргарита

Васильевна кинулась к нему, с моей помощью переволокла

в квартиру.

Там мы уложили его на тахту.

— Полюбуйтесь!— сказала Маргарита Васильевна.— Это Вах-

танг. Развелась с ним пятнадцать лет назад. Приносит пости-

рать грязное белье. И просит выпить.

— Умираю,— заявил старик. Вид у него был неважный.

— Не обращайте внимания. Притворяется. Сейчас будет про-

сить выпивки.

— Не прошу выпивки. Прошу рюмку коньяка. С кусочком ли-

мона… Если не глотну коньяка — умру.

— Ну скажите, что с ним делать? За что Бог послал мне этого

алкоголика?

Я не знал, что и сказать. В конце концов, это был отец мое-

го приятеля.

— В доме нет выпивки, нет лимона,— сурово сообщила Марга-

рита Васильевна, впрочем, взглянув на часы.

— Можно пойду и куплю?— робко спросил я.— Куда? Начало

первого ночи. Все закрыто.— Она тяжело вздохнула.— Ладно!

У нас кажется, осталось чуть-чуть коньяка…

— А лимон?— тут же напомнил Вахтанг.— Марго, мечтаю о глот-

ке коньяка с лимоном. Иначе умру.

— Умирай, шантажист!

Маргарита Васильевна вывела меня в переднюю. Позвони-

ла по телефону. И через минуту я шпарил ночным проулком

к какому-то соседу, который выращивал лимонные деревца

в своем садике.

Он уже стоял, одетый в пижаму, у калитки…

Я шел обратно в теплой тбилисской ночи, поминутно

поднося к лицу и вдыхая нежный запах свежесорванного ли-

мона.

ЛИТЕРАТУРА. Существуют миллионы, если не миллиарды

изданных сочинений.

На самом деле хороших книг мало. Мало кому есть что ска-

зать нового, значительного.

Мир очень быстро меняется. И одновременно остается все

тем же, что и в библейские времена.

Как подать руку одинокому человеку, заблудившемуся среди

одиноких людей? Как наиболее просто и доверительно пока-

зать ему, что он вовсе не одинок?

Людей приучили убивать время за чтением псевдолитера-

туры. Убивать время своей жизни.

Поразительно, даже читая очень хорошую книгу, многие,

развращенные детективами, триллерами и тому подобной

чушью, бездумно следят за сюжетом и в упор не видят того,

о чем, собственно, книга написана. Так, к примеру, читая «Ро-

бинзона Крузо», большинство ухитряется не заметить, что

в романе рассказано прежде всего о том, как Робинзон приво-

дит Пятницу к Богу!

ЛОДКА. Хорошая просмоленная лодка, особенно если она

килевая, если весла ее легки и не выскакивают из уключин,—

это счастье.

Сливаешься с ней. Движешься по вольному морю, по изви-

листым речкам. Сам себе всадник и конь.

Единственное, с чем не могу примириться, что гребешь,

сидя спиной к направлению движения.

Как жизнь. Все время видишь прошлое, а чтобы увидеть,

что тебя ждет впереди, приходится выворачивать голову.

ЛОЖЬ. Сознательно сказанное лживое слово — яд, который

прежде всего отравляет лжеца. Если же человек лжет себе,

малодушно боясь взглянуть правде в глаза,— это еще более гу-

бительный яд.

Ложь подобна ядовитой твари всегда таящейся внутри че-

ловека. Даже великие праведники чувствовали это в себе.

ЛЮБОВЬ. Не всякого ближнего я умею любить, как самого

себя. Далеко мне до этой высочайшей планки.

Сам же все время ощущаю Божью любовь, которая прихо-

дит через людей…

Неоплатный должник, как я хотел бы, Ника, чтобы чувство

теплой длани Божьей, покоящейся на макушке, досталось

и тебе.

Ты подрастешь. Начнутся первые увлечения. Грянет первая

любовь.

Теперь, похоже, мир пал до уровня Содома и Гоморры. Си-

нонимом слова «любовь» становится мерзкое «секс».

Высочайшее, что даровано человеку, распято посредством

телевидения, порнофильмов, дискотек, рекламы противоза-

чаточных средств. Любовь — как лягушка, препарированная

на столе физиолога.

Господи! Как же мне любить и прощать гаденьких гомосек-

суалистов, лесбиянок, всех тех, кто не любит, а «занимается

любовью»?!

ЛЮДИ. С годами я понял: другие люди, мужчины и женщи-

ны, молодые или старые, тем более дети — это все тот же я.

Вот в чем секрет всех чудес — телепатии, чтения мыслей.

В том числе и целительства.

М

МАРИНА. Твоя мама и моя жена Марина — одно из самых за-

гадочных существ, каких я встречал в жизни.

Суди сама. Как это можно, нигде никогда специально не об-

учаясь, в совершенстве уметь говорить, читать и писать по-

итальянски?

Это еще не самое удивительное.

Я дорожу возможностью и одновременно побаиваюсь, как

мальчишка, показывать ей то, что мною вчерне написано.

Марина обладает непостижимым даром мгновенно и совер-

шенно точно улавливать мельчайший промах моей мысли,

слова.

Мало того. Если я поставлен в тупик ее неожиданными

и справедливыми замечаниями, она без особых раздумий,

слету предлагает свой вариант поправок. Всегда замечатель-

ный.

Откуда эти высшие редакторские способности? Ведь ей

не довелось получить ни филологического, вообще никакого

образования.

Я уж не говорю о том, что ты и без меня знаешь — о ее не-

постижимой доброте. Ласку никогда не заходящего солнца

Марины ощущаем не только мы.

Все.

МАРЛЕН ДИТРИХ. Узнав, что я составляю «Словарь для

Ники», мой друг Родион сообщил, будто такого рода произве-

дение уже существует. И написано оно довольно давно Марлен

Дитрих — знаменитой немецкой певицей и киноактрисой.

Я несколько заволновался, потому что не позволяю себе хо-

дить по чужому следу.

Вскоре книга об этой диве с фотографиями, подробным

жизнеописанием лежала передо мной на столе. Я, конечно,

начал читать с конца, где напечатана ее «Азбука моей жизни».

Оказалось, на закате своей бурной деятельности Марлен

Дитрих заделалась добродетельной бабушкой. По алфавиту

стала перечислять рецепты блюд, которыми потчевала вну-

ков. А также записывала глубокомысленные изречения, вро-

де: «Сандвич. Незаменим для того, кто привык есть на ходу».

И я было успокоился. Пока не узнал из биографии, что

одно время за Марлен Дитрих ухлестывал Гитлер. Безнадеж-

но, по ее словам. Но когда началась Вторая мировая война,

эмигрировавшая в Америку дива решила вернуться в Герма-

нию, чтобы снова встретиться с извергом и ценою любовных

ласк отвратить его от дальнейших кровавых замыслов.

При всем том, что я содрогнулся, прочитав об этой затее,

все-таки подумал: «Вдруг бы получилось…»

МАСКА. Полюбить Венецию легко. Кто только не любил Ве-

нецию с ее несколько мишурной красотой!

Свежим летним утром мы с Мариной, приплыв на катере

из Лидо ди Езоло, прокатились туда-сюда по Гранд каналу, по-

кормили голубей на площади возле невыразимо красивого

собора святого Марка, сфотографировали друг друга. И по-

тянулись было встать в хвост длиннейшей очереди туристов,

стремившихся осмотреть собор изнутри, как ощутили, что те-

ряем себя; что подчиняемся зловещему гипнозу толпы, как бы

заставляющей нас исполнить весь положенный ритуал.

Мы ушли.

Я натратил денег, угощая себя и Марину в расположенном

под открытым небом полупустом кафе на площади у дворца

дожей, где большой оркестр как по заказу играл мои любимые

мелодии.

Казалось, гипноз ослабевал. Освободив себя от обязаловки

бегать по приснопамятными местам, мы провели в этом кафе

много времени, пока не наступил срок идти на железнодо-

рожный вокзал, сесть в поезд Венеция — Флоренция.

Слаб человек. Вздумали, как все, напоследок купить какой-

нибудь сувенир. В бесчисленных магазинах и киосках было

полно яркой чепухи. В том числе знаменитых карнавальных

масок. Ни одна из них нам не понравилась. Все-таки выбра-

ли вроде бы красивую черную с позолотой полумаску. Сунули

в дорожную сумку.

И лишь дома в Москве примерили. Зеркало по очереди от-

разило наши ставшими зловещими лица. Не лица, а личины.

МАСТЕР. Огромный заскорузлый старик, он был красно-

деревщиком высшей квалификации. Работал в мастерских

Большого театра.

Свободное время этот бывший солдат морской пехоты,

раненный во время войны под Севастополем, почему-то по-

свящал чтению ученых трудов о российской истории. Не ле-

нился топать за ними в библиотеки

Поговорить ему было не с кем. Поэтому он иногда заходил

ко мне. Спрашивал: «Володя, есть что починить?»

Починить всегда что-нибудь находилось. Мастер на все

руки, он своими толстыми, казалось, негнущимися пальцами

медлительно управлялся хоть с отверткой, хоть с молотком.

Поработав с удовольствием, опрокидывал стопарик водки,

закусывал бутербродом и сообщал что-нибудь историческое:

— Екатерина Великая была развратное вещество.

Когда я его видел или думал о нем, натыкался на некую тай-

ну, загадку. Все время казалось, что этот одинокий человек,

мастер как рыба на суше находится вне своей среды. То ли

крестьянской, то ли прибыл со страниц сочинений Толстого.

Однажды я спросил: читал ли он «Войну и мир»? Что думает

о Платоне Каратаеве?

— Толстой был Лев! Хотел бы с ним поговорить. Да он тебе

такие слова Петра Первого скажет!…

МАЯКОВСКИЙ. Масштаб его личности, его творчества та-

ков, что соизмерим не с одним лишь XX веком.

Маяковский, несомненно, был человек будущего. Которое,

может быть, никогда не наступит.

Как странно, что я знал его маму Александру Алексеевну,

даже, смею сказать, успел подружиться с ней.

Если что-то хорошее есть в моих стихах или прозе, этим

я обязан прежде всего ему.

МЕЛОДИЯ. Она возникает всегда неожиданно.

Не обладая музыкальным слухом, не зная нотной грамоты,

я не способен ее воспроизвести.

То кажется, что она звучит из далекого детства, то откуда-то

из будущего…

Быть может, вся эта книга — попытка хотя бы косвенным об-

разом предать ее тебе.

МЕНЬ. Вот ведь, Ника, какая беда у нас с тобой. Убили отца

Александра. За семь лет до твоего рождения.

Как бы он радовался тебе!

Мои воспоминания о нем выдержали пять изданий.

Я собрал здесь некоторые высказывания самого отца Алек-

сандра, сбереженные в памяти других людей. И сам тоже кое-

что вспомнил.

1.

В 1978 году, в начале нашего знакомства, отец Александр пред-

упредил:

— А вы знаете, что со мной опасно общаться? Следят органы,

с подозрением относится церковное начальство. Считается,

что я агент Запада. Диссиденты, наоборот, поговаривают, что

я — генерал КГБ. Не меньше! Почему, мол, их сажают, а меня

еще нет?

Он стоял один на семи ветрах.

Когда началась «перестройка», повеяло ветром свободы,

он мне неустанно повторял:

— Торопитесь! Пишите! Нужно успеть издать. Все это может

в любой момент кончиться…

2.

Одна женщина спросила: как он относится к диссидентскому

движению?

Отец Александр ответил:

— Я хорошо отношусь к диссидентам. Но это не наш путь.

Наш путь другой. Главная наша задача — измениться изнутри.

Никакие внешние изменения ни к чему не приведут.

3.

Одного ______священника-диссидента посадили в тюрьму.

В кабинетике отца Александра группа верующих стала

обсуждать событие. Кто-то попросил батюшку проанализи-

ровать эту вроде бы сомнительную для священника деятель-

ность.

Отец Александр поднялся из-за стола, ответил, выделяя

каждый слог:

— Я сво-их дру-зей не ана-ли-зи-ру-ю!

4.

Твою будущую крестную Соню Рукову отец Александр долго

готовил к крещению, давал соответствующую литературу.

Однажды дал изданную в Брюсселе книгу «Магизм и единобо-

жие» написанную неким Эммануилом Светловым.

Прочитав ее, Соня приехала в Новую Деревню, стала про-

сить отца Александра познакомить с мудрецом, сказала, что

готова поехать куда угодно, чтобы иметь возможность пого-

ворить с автором, хотя бы увидеть его.

В конце концов, отец Александр взял ее за руку, произнес,

лучась улыбкой:

— Сонечка, да ведь это я…

5.

Человек тяжело заболел, попал в онкоцентр. У него уже было

критическое состояние, температура 42 градуса… Отец Алек-

сандр приехал, пробился к дверям реанимационного отделе-

ния, крикнул:

— Саша, не умирай! Не сдавайся!

И это спасло его.

6.

Девушка прочла книгу отца Александра «Сын человеческий».

Уверовала. Крестилась.

Через несколько лет оказалась в Троице-Сергиевой лавре,

на исповеди у старца рассказывала о роли, которую сыграла

в ее жизни книга Александра Меня.

— Еретик!— заявил старец. И наложил запрет на чтение его книг.

7.

Женщина совсем молоденькой крестилась у него. Потом уеха-

ла летом на Украину. Долго там пробыла.

Вернулась беременная. Без мужа. С уже большим животом.

От стыда и горя была готова на самое страшное. Перед тем

как совершить самоубийство, приехала в храм.

Упала на колени. Заливаясь слезами, исповедалась отцу

Александру.

Он поднял ее, крепко обнял за плечи. С жаром сказал:

— Будет ребенок! Это же прекрасно!

Вырвал из отчаяния к жизни.

8.

Другой женщине попали в руки сочинения американского

священника Серафима Роуза — религиозного фанатика, из-

увера, запугивающего читателей адскими муками.

Отец Александр сказал:

— Ему не разрешили сжигать людей на костре, так он своими

книжками их сжигает…

9.

В церковь к батюшке явился некий странный архимандрит,

весь увешанный поверх рясы крестами, цепочками, какой-то

блестящей мишурой.

После службы отец Александр направился с ним к останов-

ке, чтобы вместе поехать на станцию. Автобус пришел пере-

полненный. Едва влезли.

Архимандрит ворчал.

— Что делать?— улыбнулся отец Александр,— Ослика нам не

подают…

10.

Пришло время, когда многие стали просить благословения

у отца Александра на отъезд за границу. Он им говорил:

— Уезжать не имеет смысла. Потому что перемена места не ре-

шает внутренних проблем. Выросшее растение с большими

корнями плохо переносит пересадку в чужую почву.

11.

Одна прихожанка все реже посещала храм. При встрече отец

Александр сказал ей:

— Предположим, вы хотите научиться играть на пианино. Но

как я вас могу научить, если вы так редко приезжаете?

12.

Другая женщина, в очередной раз не поехав в церковь, позже

сообщила, что постоянно видит его во сне и все благополуч-

но обсуждает.

— Это дьявол,— сказал отец Александр.

— Правда?

— Правда.

13.

Прихожанин возмущенно рассказал отцу Александру о том,

что увидел на свадьбе как какая-то старушка подходит с под-

носом ко всем гостям, собирает деньги для молодых.

— Что же в этом плохого?— ответил батюшка.— Молодожены

в деньгах очень нуждаются. Я даже хочу записать кассету для

нашей молодежи, где был бы расписан весь порядок свадьбы.

Включая сбор денег.

14.

Отец Александр как-то спросил у Сони Руковой:

— Знаете, какой самый большой дефицит, чего больше всего

не хватает сейчас нашей интеллигенции?

— Любви?

— Нет. Благоговения. Мы не понимаем, что когда берем в руки

Священное писание — берем в руки Самого Бога.

15.

Джазовый трубач Олег Степурко рассказал батюшке о том,

как его знакомый музыкант в паузах между номерами с вос-

торгом проповедует Христа посетителям ресторана.

— Пьяным проповедовать бессмысленно. Они утром проснут-

ся и все забудут.

16.

Олег как-то приехал на исповедь очень удрученный. Накану-

не повздорил с женой, даже стукнул ее.

— Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя поднимать

руку ни на мать, ни на жену,— сказал отец Александр.

17.

Сопровождаемый тем же Олегом, он шел по просеке в Новой

Деревне. Навстречу не шла, летела какая-то красивая девуш-

ка.— Восьмое марта!— с восхищением сказал отец Александр.—

Восьмое марта…

18.

Соне Руковой, когда она на исповеди призналась, что очень

боится смерти, посоветовал:

— Постоянно повторяй в такие минуты: «Иисусе, Боже серд-

ца моего, приди и соедини меня с Тобою навеки!»

19.

Французская монахиня Клер познакомилась с отцом Алексан-

дром в 1975 году. Как-то раз в беседе с ним посочувствовала

тому, как трудное ему приходится. Батюшка ответил:

— О, знаете, если бы мы делали все, что возможно делать в та-

ких условиях, это было бы очень много! А мы не делаем даже

того, что возможно.

Однажды он пригласил ее на молитвенное собрание. Там

были православные, протестанты. Отец Александр говорил

о вселенской церкви, о том, что разница между конфессия-

ми происходит от разницы культур, ни от чего больше. Был

счастлив, когда молились все вместе.

20.

На исходе жаркого дня я сидел с ним в чайхане на самарканд-

ском базаре, пили зеленый чай.

Отец Александр вдруг спросил:

— Каким был самый счастливый день вашей жизни?

Я постеснялся признаться, что именно этот, когда я нахо-

жусь вместе с ним. Задумался. Затем сказал:

— Когда впервые вышел на гребной лодке в море… А вы когда

были счастливы?

— Всякий раз, когда служу в алтаре.

21.

В последние годы жизни он не раз предлагал мне написать

вместе сценарий фильма о Христе.

— Вот закончите роман, я довершу Библейский словарь. Да-

вайте напишем!

А вышло так, что, обливаясь кровью, он прошел в одиноче-

стве свой крестный путь…

МИЛЫЙ. Это ребенок может быть милым, симпатичным.

Или детеныш животного. Например, щенок, слоненок.

Быть «милым» искусству противопоказано.

Существует «милая» музыка, которую я называю пищевари-

тельной.

«Милые» стишки.

«Милая» гладкопись авторов, не открывающих ничего ново-

го, не будящих мысль читателя.

Можно ли назвать произведения А. И. Солженицына «ми-

лыми»?

Или живопись Ван Гога?

МОДА. По мне лучшее, что придумано человечеством в об-

ласти одежды — это не изыски модных кутюрье со всеми их

«претапорте», «от кутюр», и тому подобными пританцовками.

Это — по крайней мере для мужчин — форма моряков.

МОЗГ. Известно, что мозг состоит из двух полушарий. Как

и попка.

Как поглядишь на дела большинства политиков, на их бры-

ластые рожи, возникает подозрение… Угадай, какое?!

«М ОРСКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ». Был в семнадцатом веке

парусник с таким названием.

Вот бы наняться на него хотя бы юнгой!

…Слышу, как кто-то думает: «Твой отец, Ника, все время сво-

рачивает к морской тематике. Романтик».

Но что есть романтика?

Настоящая, несопливая романтика — это реальность. По-

стоянная память о том, что все мы в самом деле юнгами плы-

вем на движущейся в океане космоса Земле…

МУХИ.— А вы знаете, что у них тоже есть сердце?— спросила

мама.— Зачем вы их мучаете?

Мы, пятеро лежачих послеоперационных пацанов, то-

мились летом в больничной палате и развлекались тем, что

ловили мух, привязывали к их ножкам вытянутые из марли

белые нитки, а потом отпускали.

Мама вызвала санитарку, попросила убрать громоздящиеся

на тумбочках тарелки с остатками еды и хотя бы подмести

в палате.

Потом раскрыла окно и, махая полотенцем, выпустила мух

на волю.

«А нитки?— спросил я.— С ними они не смогут жить».

Она ничего не ответила.

МЫСЛЬ. Может быть, это и грешная мысль. Почти навер-

няка грешная с точки зрения церковных ортодоксов. Но,

входя в православные храмы, в католические соборы, глядя

на чудовищную роскошь, на позолоту, на богатые облачения

епископов и священников, на подавленных этой пышностью

прихожан, я не могу не думать о том, как беден был Христос.

О крайней непритязательности братства Его апостолов,

Франциска Ассизского, Серафима Саровского.

Единственное, что утешает: «Последние будут первыми»,—

говорит Христос.

Н

НАГЛОСТЬ. Мы, два старшеклассника, вышли после вечер-

него сеанса из кинотеатра, и пошли тротуаром под фонарями

Тверской — тогда улицей Горького.

Падал декабрьский снежок. В витринах магазинов переми-

гивались иллюминацией наряженные елки. Близился новый, 1946 год. Хорошо было плыть в плотном потоке прохожих,

смотреть на предпраздничное оживление, смеющихся деву-

шек. Не хотелось расходиться по домам.— Как ты думаешь,

сколько сейчас времени?— спросил я приятеля.

Часов у нас не было.

Он повертел головой и тут же шагнул к высокому, солидно-

го вида дяде, который шествовал с дамой в каракулевой шубе

и такой же шляпе.

— Скажите, пожалуйста, который час?

Тот выпустил локоть своей спутницы, любезно улыбнулся

и с наслаждением ударил его прямо в лицо.

Приятель мой рухнул на тротуар.

— В чем дело? За что?— Показалось, я схожу с ума.

— Наглость! Да ты знаешь, к кому обращаешься?!— взвизгнула

дама.

Они двинулись дальше.

А я помог подняться своему товарищу. Из носа его текла

кровь.

НАРОД. Есть на-род. Род людей, сплоченных общими грани-

цами, общей судьбой, какова бы она ни была, общей культу-

рой.

А есть вы-род-ки. Вроде того, который описан в предыду-

щей истории (подлинный случай!)

Сегодня выродки обозвали большую часть нашего наро-

да, имеющего право голоса, презрительным словцом «элек-

торат».

Зато себя не стесняются величать «элитой».

НАСЛЕДСТВО. Кроме нескольких памятных вещей, Ника,

я не получил ни от своих родителей, ни от более отдаленных

предков никакого наследства.

Вчуже странновато слышать такие юридические термины,

как «право на наследство», «налог на наследство».

И квартира и все, что в ней есть — это итог скромных уси-

лий, сначала моих, позже — усилий Марины.

Вообще, кажется чудом, что нашей семье удается обеспе-

чить сносное существование. Прежде всего, для тебя — нашей

дочки. Которая пока что не может осознать, какое богатство

мы все, тем не менее, унаследовали от великих писателей, ху-

дожников, композиторов прошлого…

Это богатство не исчисляется в денежных единицах. Его

невозможно украсть. И невозможно растратить.

Поразительно, что все меньше людей в нем нуждаются.

НАСТРОЕНИЕ. Для себя я давно постановил: не имею права

портить настроение читателю.

Могу писать о сколь угодно трудных, даже трагических об-

стоятельствах. Без нытья.

Бывает, по слабости человеческой, срываюсь.

Профессиональных нытиков в литературе предостаточно.

До революции под влиянием несчастного стихотворца Над-

сона кончило самоубийством множество его почитателей.

Еще больше самоубийств прокатилось по Европе, когда вы-

шел в свет роман Гете «Страдания молодого Вертера».

Страданий — нужды, болезней, просто одиночества — так мно-

го вокруг, что навязывать собственное дурное настроение

преступно.

Но и фальшивое бодрячесво, особенно в устах платных

Источник

• https://refdb.ru/look/1586074-pall.html